Конечная остановка

Ира молча смотрела мне в глаза. Нет, нет, нет.

— Спросим у Лёвы, — решительно сказал я. — Одевайся.

— Лучше тебе сегодня оставаться дома. Позвони.

— Одевайся, — повторил я, и Ира поняла, что не нужно спорить. Она ушла в спальню, а я подошёл к столу и выдвинул ящики один за другим.

Куда я положил… Я не знал, что хочу найти, но почему-то был уверен, что, если найду, то сразу пойму.

— Миша! — крикнула из спальни Ира. — Посмотри в тумбочке под телевизором! Кажется, я туда положила мои зелёные бусы.

Зачем ей надевать бусы, если мы едем к Лёве, которому всё равно, явится Ира в бальном платье или спортивном костюме?

Бус в тумбочке не оказалось, но вместо них я обнаружил свёрнутый вчетверо лист бумаги с текстом, написанным моей рукой.

— Ира! — крикнул я. — Бус нет в ящике.

Она выглянула из спальни — полностью одетая, с расчёской в руке — и окинула меня недоуменным взглядом, от которого у меня кольнуло сердце.

— Зачем мне бусы, если мы едем к Лёве?

Резонный вопрос, я сам хотел спросить её об этом пару минут назад.

— Ты сказала, чтобы я взял их в тумбочке под телевизором.

Ира подошла, продолжая елозить расчёской по уже уложенным волосам.

— Я не просила, — сказала она. — С тобой всё в порядке? Может, всё-таки останемся дома?

— Всё в порядке, — пробормотал я.

— Тогда одевайся. Я уже готова, а ты нет.

Мог ли я дать голову на отсечение, что подсказка Иры не прозвучала у меня в голове, как у пророков звучит в уме Глас Божий?

— Сейчас, — сказал я и поднёс к глазам листок.

Не так уж много там было написано. С первого взгляда мне показалось, что лист заполнен полностью, а оказалось — на треть.

«Полная плотность тёмного вещества в Точке Омега такова, чтобы поддерживать Вселенную в состоянии неустойчивого равновесия между расширением и сжатием. Неустойчивость чувствительна к изменениям сколь угодно малых параметров. В теории хаоса бабочка, взмахнув крылом в Австралии, может вызвать ураган в Канзасе. Человек, перебежавший улицу на красный свет и резко остановившийся перед пронёсшейся мимо машиной, может вызвать много миллиардов лет спустя изменения в состоянии Точки Омега, достаточные, чтобы Вселенная…»

Текст обрывался на середине предложения.

Где причина, где следствие? Текст был намеренно оборван, чтобы не длить уже понятое объяснение, или я сумел понять всё, что нужно, из случайно оборванного текста?

Бумага появилась в ящике, потому что мне оказалась нужна подсказка, или я понял, как следует поступить, потому что в тумбочке нашёлся нужный текст?

Одно я знал точно: бумага и текст — не из этой эмуляции. Как и я сам. И голос Иры, подсказавший мне, где я спрятал подсказку. Если спрятал.

Такое невозможно проверить. Находишь в неожиданном месте неожиданную вещь и не можешь вспомнить, сам ли положил её туда, хотя и уверен, что не клал. Человек часто вспоминает то, чего никогда не переживал, но знал по рассказам очевидцев. И часто забывает то, чему был свидетелем.

— Ты идёшь или передумал? — нетерпеливо спросила Ира из прихожей.

У Лёвы, похоже, ничего не менялось в жизнях. Он был таким, каким я его помнил: немного обросшим, немного небритым, насколько это позволяли приличия и преподавательский статус — философ, дескать, может и даже должен выделяться некоторой отстранённостью, выбрать имидж, не нарушающий (во всяком случае, явно) порядков советского общежития, но показывающий, что это личность немного не от мира сего.

— Хорошо, что вы пришли. У меня новость, — объявил он, когда мы сели на свои обычные места (я не ошибся — уселся на табурет возле стены, и Лёва не окинул меня удивлённым взглядом).

Я не удержался и сказал:

— Горбачёва избрали, наконец?

— Откуда ты знаешь? — с подозрением поинтересовался Лёва.

— Дедукция, — пробормотал я. — Ты говорил, что его вот-вот выберут.

— Действительно, — погрустнел Лёва. — В общем, мне звонил Ариф… ты его не знаешь… из «Бакрабочего», он отправил в набор экстренное сообщение о пленуме, так что утром это будет в газете. И по телевизору утром скажут. Молодой, энергичный… Я так и знал, что его выберут. Это здорово!

В прежней жизни, о которой Лёва не помнил, ему пришлось уйти с кафедры, поскольку ортодоксальный курс диамата не вписывался в новые, никому, впрочем, не понятные планы. В девяносто первом, через год после нашего с Ирой и Женечкой отъезда в Израиль, Лёва перебрался в Штаты — политический беженец, надо же… Обосновавшись в Нью-Йорке, он объявил себя профессором психологии и начал раздавать советы (платные, естественно) неудачникам в семейной жизни. В той самой, которую сам так и не сумел создать. Не следовало бы Лёве радоваться приходу к власти «молодого и энергичного». Впрочем, здесь и сейчас жизнь могла пойти по иной колее, и я был бы последним, кто решился предсказать Лёве его судьбу.

— Ну и хорошо, — сказал я рассеянно. — Я не о том хотел с тобой поговорить.

— Да? — ещё больше погрустнел Лёва. Он-то собирался говорить только о Горбачёве, о предполагаемом будущем великой советской державы и собственном месте в этом счастливом (теперь!) будущем. — А что? Случилось что-нибудь?