Конец

Она выбросила старый церковный календарь, висевший на лестнице над телефонным столиком, а вместо него пристроила плетеную корзину с филодендроном. В тот момент, когда миссис Марини разрабатывала план, Лина как раз любовалась растением, которое пышно разрасталось, хотя она не могла вспомнить, поливала ли его.

Вскоре стало ясно, что план имел скрытые для нее цели. Ассистенткой Федерики будет не миссис Марини, а Лина, а первый раз, безусловно, повлечет за собой второй и третий. Лина, разумеется, всему научится, будет получать плату, привыкнет к неплохому доходу (теперь она жила на выплаты по страхованию жизни Энцо), и, возможно, тогда ее заставят остаться в городе.

Она откинулась на стуле, стоящем теперь на двух задних ножках, и примеряла идею миссис Марини, как шляпку в магазине, пока та обрисовывала ей перспективу.

Была во всем плане одна деталь, которая сразу показалась Лине привлекательной, – сама Федерика. Она была абсолютно ее человеком. Они часто встречались в трамвае – кажется, лет двадцать назад, – когда она ехала со склада тканей, и Лина с удовольствием слушала едкие высказывания Федерики по поводу акцента пассажиров. Семья ее тоже была из Сиракузы, попала сюда через Индианаполис и Акрон.

– Мы заставим его говорить. Стакан будет полным, – убеждала миссис Марини.

Лина буквально слышала продолжение фразы: «И тогда я стану ненужной и смогу спокойно умереть».

Федерика прибыла в полдень со своими инструментами. Металлический блеск и твердость – единение древнего искусства и современного качества; от их негибкости становилось тошно.

И от их красоты. Некоторые (в частности, кюретка) открыто заявляли о своих функциях. Другие предлагали только точно выверенное насилие. Однако нельзя отрицать, что было в этом нечто совершенное, очень гуманное, вневременное – вечное. Набор простых инструментов, каждый из которых приспособлен для тела женщины.

После ланча они ели сыр эмменталь, импортированный из Швейцарии, с мускусным ароматом, настолько тонким, что миссис Марини могла уловить его лишь дыша глубоко в то время, когда пережевывала кусочек. Персики не очень с ним сочетались, но это был сезонный фрукт, в любом случае изыски кулинарного творчества были сейчас безразличны ее гостю. Пекарь признался, что не ел сырой зелени уже лет пять. Она подумала, что пещеры его разума должны быть очень темными и холодными. Воображение ее рисовало картины стен из песчаника и сущностей – предков человека разумного, – сидящих в грязи, завернувшись в шкуры животных, они оставили на стенах нацарапанные изображения бизонов, приносили своих детенышей в жертву придуманным богам.

Чиччо подал пекарю пепельницу, и они вдвоем завели разговор о сожжении Вашингтона во время войны с Британией в правление Мэдисона – событии, о котором Рокко никогда не слышал.

Миссис Марини спрашивала себя: «Может ли быть большее удовольствие в летний день, чем выпить и поговорить, сидя у распахнутого окна?»

Внезапно Чиччо выдал какую-то загадку. Рокко хлебнул вина, поставил бокал обратно на стол и неожиданно выдал ответ.

– О, игра, замечательно, – произнесла миссис Марини.

Кожа лица Рокко с желтовато-зеленым отливом потемнела от выпивки и жары. Он скрестил руки и сложил на выпирающем животе, пот пропитал рубашку, рукава ее были закатаны, оттого белые хлопья с локтей осыпались на мятый голубой галстук. Он выиграл еще один раунд игры и громко рассмеялся. Раньше ей никогда не доводилось слышать его смех. Это был смех курильщика, взрывной, с последующим раскатом хрипов.

– Зов о помощи, – сказал Чиччо. – Работа с веревкой и ведром.

– Значит, набирать воду из колодца, – произнес Рокко и снова стал смеяться и прихлебывать вино.

Он был болтливым пьяницей, даже экспансивным; она бы никогда не могла подумать. Чиччо спросил о том, в каком количестве штатов он побывал.

Булочник поднял глаза к своим косматым бровям, побарабанил пальцами с дымящейся сигаретой по столу и ответил:

– В девяти. – И нарисовал в воздухе какие-то знаки. – Это было сорок лет назад, знаешь ли, когда я ступил на наш берег. В Новом Орлеане, в Луизиане. 23 марта 1913-го. То ли Пасхальное воскресенье, то ли следующий за ним понедельник – не помню. Была самая ранняя Пасха за сто лет. Из-за праздника я не смог обменять валюту. Новый Орлеан – город набожных людей. Но я там надолго не задержался.

– А что ты ел в первый вечер? – спросила она. – Каждый такое запоминает.

– Бурый рис, приготовленный на мясном бульоне, – ответил он. – Из железной миски. Потом я сел в поезд. Поехал на север. Точнее, на северо-запад. В самый центр континента, через пять штатов, в сторону Небраски. Выходя из уборной, я свернул не туда и оказался в первом классе.

С улицы послышались крики:

– Мороженое! Лимонное мороженое! Лимонад!

– Там была женщина в шапочке с мехом, мне показалось, что у нее на голове собака, – продолжал Рокко. – А кожаные сиденья были смазаны каким-то кремом, запах которого я помню по сей день, чувствую его всякий раз, входя в вагон. Вторая половина дня. Перезвон стекла – время чая. Медная чеканка на потолке. Но этот запах кожи!