Конец Грегори Корсо (Судьба поэта в Америке)

Хроника свидетельствует, что Вийон принимал участие в поэтических турнирах при дворе герцога Карла Орлеанского. Почему бы Корсо американскому Вийону не заниматься тем же при гарвардском дворе? Зачем поучать, когда можно приручать? Тем более что трубадур "Леди-весталки" еще не читал Дьюи и Киркъегора и никогда не носил галстук? Hо у Вийона, кроме "Малого завещания", было еще и "Большое завещание". В нем было меньше юмора и больше сарказма, меньше веселья и больше горечи. В нем говорилось о злой нужде – "матери всех преступлений". Оно было населено ворами и бродягами, пьяницами и проститутками, которым, конечно, не место при дворе герцога Карла Орлеанского. (Там свои воры, пьяницы, проститутки – титулованные, респектабельные). Hе место ни в буднях, ни в будуарах и уж тем более в поэтических турнирах.

"Большое завещание" зрело и у Корсо. Оно тоже обещало быть испепеляющим. Об этом говорило уже одно его название – "Бензин". От него несло не только горечью, но и гарью. Оно было огнеопасным. "Гарвардский адвокат" при всей своей широте взглядов вряд ли бы осмелился защищать его, а тем более издавать. Презрев пескарскую премудрость Дьюи и Киркъегора и прикладную эстетику галстуков – "нагой, как червь, пышней я всех господ", сказал бы Вийон, – Корсо покидает Гарвард, Кембридж, штат Массачусетс, и отправляется в Сан-Франциско, штат Калифорния, ориентируясь на огонек папаши Фирлингетти.

Календарь показывал 1956 год. В тот год на огонек Лоуренса Фирлингетти, похожего на обедневшего абхазского дворянина-джентльмена, никогда не расстающегося с папахой – и при черкеске, и в европейском костюме, – со всех концов Америки стекались пророки набиравшего силу и темп, но еще не конституировавшегося "бит дженерейшн". В помещении издательства "Сити лайтс" – дом № 261 по Колумбус-авеню – начались поэтические вечера-чтения, в которых принимали участие "киты" – Гинзберг, Керуак, Корсо. Затем к ним присоединились Кэри Снайдер, Филип Уэлен, Вильям Барроуз и другие. Поколение битников заговорило во весь голос и на всю страну. Стало литературным течением и политическими фактором.

"Мы покинули звездное небо, чтобы отдраить палубу земли!" – восклицал Грег. "Тень Джона Фостера Даллеса висит над Америкой, как грязное белье! Если тебя ограбил банкир, не беги за помощью к фараону на перекрестке!" предупреждал Аллен. Битники, не оглядываясь во гневе, яростно трясли древо познания, обрушивая на голову обывателя крупный град искусительных адамовых яблок. Голова обывателя была стерильной, как фильмы с участием "всеамериканской душеньки" – Дорис Дэй, как операционные госпиталя "Маунт Синай" в Нью-Йорке, как песенки, льющиеся из репродукторов Диснейленда под Лос-Анджелесом. Яблони были с червоточинкой.

Подобно тому как "потерянное поколение" вышло из шинели солдата первой мировой войны, поколение битников вышло из льдов "холодной войны". В отличие от "потерянных" битники были задиристыми. Мне не кажется случайностью, совпадением тот факт, что у "потерянных" тон задавали прозаики, а у "бит дженерейшн" – поэты. Первые рефлектировали, вторые агитировали. Первые махнули рукой на жизнь после драки, вторые замахивались кулаками, готовые драться за жизнь. Первые были пацифистами, вторые активистами антивоенного движения. Первых преследовали иприт и фосген, вторые преследовали атомную и водородную бомбы. "Америка тратит деньги, чтобы совершить переворот против Человека с большой буквы", – писал Гинзберг в программном стихотворении "Кто захватит власть над Вселенной?". Он выворачивал наизнанку людоедскую мораль империализма янки, который, шагая по колено в крови, прикидывался идущим по воде Христом. Он костил "Стандард ойл", распространяющую раковый метастаз колониализма на Арабском Востоке, и "Юнайтед фрут", сосущую жизненные соки Латинской Америки; "фарисеев из конгресса и издательских монстров"; Торговую палату, изгнавшую бога из храма вопреки библии, и Боба Хоупа, "юмор которого звучит законспирированной паранойей неандертальца, прикоснувшегося к Фрейду своими суперразвитыми надбровными дугами".