Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде

Риторика здесь та же, что в «Ответе Бальмонту и Бунину»: Роллан признает, что в советской России над печатным словом «продолжает тяготеть ярмо цензуры», и объявляет себя сторонником «свободного обмена мнений, святой свободы мысли против всех его душителей — красных, белых, черных (я не делаю различия между цветом тряпки, которой затыкают рот!)»[736]

. Однако если отчаянно протестовавших против цензуры советских писателей и поддержавших их эмигрантов Роллан призывал «отказаться от этой эгоцентристской иллюзии, что только наши собственные интересы являются интересами всего человечества» и обратить внимание прежде всего на «обилие признаков мощного возрождения и обновления» в советской России, на «размах научных исследований и поддержку, которую им оказывает советское государство», на возникновение «блестящих школ молодых писателей» и на то, что «там печатают и читают столько, как никогда до этого времени, как не печатают и не читают у нас во Франции»

[737]

, то, заботясь о собственном статусе, писатель требовал от «Времени» «моральных гарантий» того, что «ни один отрывок» из его французских произведений не будет выпущен из русского издания без его «ведома и согласия» (письмо Роллана «Времени» от 25 октября 1929 г.). Не найдя в первом варианте договора таких гарантий — которых кооперативное издательство в условиях предварительной цензуры Главлита и отсутствия в СССР авторского права на книги иностранных авторов дать никак не могло — Роллан пригрозил: «…текст договора не дает автору никакой гарантии в том, что его сочинения будут опубликованы в цельности. Между тем я заявляю, что если этого не будет (т. е. если текст изданных сочинений будет опубликован не полностью, или если его смысл будет намеренно изменен), я не могу считать себя „морально“ связанным по отношению к Издательству» (письмо Роллана «Времени» от 3 февраля 1930 г.). Очевидно, что такого рода гарантии мог дать только Главлит, который собственно и практиковал все цензурные выпуски и сокращения, все подавление свободного обмена мнений и свободы мысли, против чего Роллан так красноречиво протестовал. «Время» обратилось за требуемыми Ролланом «моральными гарантиями» именно к Главлиту: «Ромен Роллан, предоставляющий нам монопольное право издания на русском языке полного собрания его сочинений, ставит, среди других условий, условие об обязательном выпуске полного текста его сочинений без каких-либо сокращений. В связи с этим просим указаний Главлита, можно ли принять такое обязательство пред Роменом Ролланом» (письмо «Времени» в Главлит от 6 февраля 1929 г., в левом углу листа приписка карандашом: «Не подано, но прочитал 6/2 1929 г. Нач. Главлита т. П. И. Лебедев-Полянский не возражал»). Положительный, хотя и неформальный ответ главы Главлита позволил «Времени» объявить издание Роллана, в отличие от издания Цвейга, полным и внести в текст договора с автором пункт — довольно, впрочем, осторожный — о том, что «Издательство обязуется не производить по своему усмотрению изменений и сокращений текста произведения Ромена Роллана. Если бы по обстоятельствам, от Издательства независящим, такие изменения или сокращения оказались необходимы, Издательство обязуется в каждом отельном случае ставить об этом в известность Ромена Роллана» (договор «Времени» с Ролланом, 20 марта 1930 г.), а также обещать автору, что, если цензурные сокращения окажутся неизбежны, они будут «всегда обозначены в тексте тома пробелами (или точками) размера, равного объему выкинутых слов» (письмо Роллана «Времени» от 25 июля 1930 г.). Получив для себя исключительные гарантии от Главлита, Роллан отнюдь не способствовал установлению в советской России «свободного обмена мнений, святой свободы мысли», а лишь вновь, как и в ситуации с письмом «Писателям мира», желая сохранить свою идеалистическую позицию, оказался ангажирован советской властью.

Цензурная проблема полноты издания была также непосредственно связана с его авторизованностью и, следовательно, с авторским правом: