Конец крымской орды

Бордак прошел в комнаты, выделенные для его семьи.

Алена была в спальне, лежала в постели. Рядом Петруша, бабка, девчонка молодая.

Алена, завидев мужа, заплакала.

– Михайло, виноватая я пред тобой, не сберегла младенца. Отрекись от меня, брось. Я это заслужила.

– Всем выйти! – приказал Бордак так строго, что всех как ветром выдуло из комнаты.

Михайло присел на корточки рядом с постелью.

– Аленушка, лебедушка моя, почему ты такие обидные слова говоришь? В чем ты виновата? Не дал нам Господь пока дитятка, даст в другой раз. Не вини себя, не проси о невозможном. Я никогда не отрекусь от тебя. Ты моя жизнь. – Он взял жену за руку. – Выбрось из головы дурные мысли. Ты по-прежнему более всего на свете люба мне. Главное, выжила. А ребеночек? Его помнить и поминать будем. Что ж теперь поделаешь, коли так стало.

Алена бледная, как мел, проговорила:

– Спасибо, Михайло. Ты вернул меня к жизни. Признаюсь, мысли были повиниться перед тобой и помереть.

– Да что ты такое говоришь, Аленушка? Грех-то какой!

– Это мой грех, мне за него и отвечать. Но ты освободил меня от черных мыслей своими светлыми словами. От сердца они.

– Конечно, от сердца. Мне как сказали…

Алена вдруг дернулась. Ее лицо исказила гримаса боли:

– Ой, больно, Михайло!

– Эй, там, боярыне худо! – выкрикнул Бордак.

В спальню вбежала бабка и распорядилась:

– Уйди отсюда, боярин.

– С чего бы? Останусь.

Знахарка прошипела:

– Выйди вон, говорю! – Она так взглянула на Михайло, что тот немедля покинул опочивальню.

Туда заскочила девчонка.

Бордак присел на лавку, посмотрел в окно.

Во дворе стояли Петруша, Герасим, Марфа, Колька, переживали за мать и хозяйку.

Из спальни выбежала Олеся с багровым полотенцем и миской, наполненной кровью.

Прошло не так уж и много времени, Бордаку же оно показалось вечностью.

Наконец бабка вышла в светлицу, одернула подолы юбок, которых на ней было не менее дюжины, присела на другую лавку и сказала:

– Все хорошо, боярин. Жена твоя теперь выздоравливать будет, и пяти дней не пройдет, встанет. Но ты, боярин, не домогайся ее еще дней десять, худо сделаешь.

– И не думал.

– Добро. Я Олесе передала травы. Она знает, когда и что давать. Чаще будь рядом с женой. Сынок тоже пусть при ней обретается. Это для нее лучше любого зелья. А я к себе на деревню пойду.

– Ты что, не местная?

– Из Усатки. Это в двух верстах по этому берегу, вниз по течению. Будет нужда, присылай человека.

– А что, можешь понадобиться?

– Это один Господь ведает. Но я людей лечила, от смерти спасала, посему могу сказать, что сейчас с Аленой порядок. Ран серьезных нет. Крови внутри оставалось много, в том и таилась опасность. Сейчас она вышла. Да чего я тебе объясняю. Жене твоей нужны покой, ласка и те снадобья, которые я дала Олесе. Хорошая девица, смышленая, с полуслова все понимает. Она будет глядеть за Аленой сегодня, завтра и послезавтра. Потом сиделка не потребуется.

– Сколько я должен тебе, баба Малуша?

– Да чего дашь, того и хватит.

Бордак достал горсть серебра.

– Держи.

Бабка удивилась.

– Так много? Я никогда в руках не держала столько денег.

– Бери. Поправится жена, еще дам.

– Храни вас Господь. Пора мне до дому.

– Погоди, я распоряжусь. – Бордак крикнул в окно: – Герасим!

– Да, боярин?

– Повозку для знахарки!

– Угу, сделаю. А что с боярыней?

– Будет жить и скоро выздоровеет.

– Слава Богу! Я мигом, Михайло Алексеевич.

Герасим нашел повозку, и знахарка уехала в соседнюю деревню.

Бордак хотел зайти в опочивальню, но оттуда вышла Олеся и сказала:

– Ой, боярин, а не надо бы.

– Почему?

– Я дала боярыне сонного зелья, она уснула.

– Ну и пусть спит. – Бордак вышел во двор.

К нему подошел Герасим.

– Марфа поинтересовалась, боярин, что и когда есть будешь.

– Потом. Ты мне, Герасим, скажи, где живет повитуха.

– Ты чего это задумал, Михайло Алексеевич?

– Ничего особенного, Герасим. Хочу спросить бабку, почему так с Аленой и ребятенком вышло.

– Ой не надо, боярин.

– Надо. Веди к ней.

– Может?..

Бордак прервал холопа:

– Веди, сказал!

Тот вздохнул.

– Чего вести-то? Второй двор справа, покосившаяся изба с палисадником, заросшим бурьяном.

– Веди!

– Слушаюсь.

Они дошли до перекошенной старой избы.

– Будь тут, – наказал Бордак холопу и ногой выбил калитку, которая держалась на поржавевшем обруче.

Он прошагал по тропе до крыльца, доски которого заскрипели под ним, открыл дверь, прошел в сени, из них в комнату, увешанную разными сухими травами.

Бабка в праздничной одежде сидела на скамье посреди комнаты.

– Пришел, боярин? Я ждала тебя. И в церкви была, и в бане помылась, и оделась во все новое. Делай то, что задумал.

Бордак смутился.

– Я пришел говорить с тобой.

– Знамо дело, поначалу говорить, а потом покарать за то, в чем вины моей нет.

– Ты мне зубы не заговаривай, старая. Прежде ты нас уверяла, что ребенок народится живым и здоровым, а вышло вон что. Да еще и роды эти едва в могилу не свели саму мать. Почему так получилось? Я тебя слушаю.