Конец Мадамин-бека (Записки о гражданской войне)

На лице бека, не тронутом чувством, блуждала мысль, но понять ее стороннему человеку было трудно. Возможно, он думал о превратностях судьбы, которые вынудили его, «амир лашкар баши» — повелителя правоверных — вместе со своими почти четырехтысячными силами сдаться красным.

За те несколько минут, что Мадамин проезжал по фронту бригады, я не смог ничего прочесть на его смуглом лице, не смог ничего уловить в его черных глазах. В них было спокойствие. Только одно казалось очевидным — бек доволен встречей. Это выражалось легким изгибом губ. напоминавшим улыбку.

Лучше разглядеть Мадамин-бека мне удалось через час, когда на веранде бывшей гостиницы «Россия» собрались за праздничным столом и гости и хозяева. Я сидел как раз против бека. Нас разделял только стол, накрытый белой крахмальной скатертью, уставленный тарелками с тортами. вазами с сушеными фруктами и батареями винных бутылок. Кстати, у всех присутствующих сервировка стола вызвала радостное изумление — подумать только, двадцатый год, разруха, паек в полфунта хлеба, ни грамма сахару, а тут торты, вина, фрукты! И не просто торты. Искусству местного кондитера могли позавидовать столичные мастера. Из чьих-то кладовых, из-под замков изъяты сладости, мука, пряности. В каких-то тайных подвалах сбереглось чудесное южное вино, ароматное, хмельное, ясное, как янтарь. А мы-то думали, что все подвалы давно разгромлены, склады растащены. Кужело сумел найти «клады».

Столы, соединенные вместе, выгнулись буквой «П» на огромно и веранде гостиницы. За ними уместился командный состав бригады и отрядов бека. Рядом с Мадамином расположился его советник Ненсберг. Изменение ситуации не повлияло пока на их отношения. Бек все еще доверял скобелевскому адвокату и советовался с ним по самым различным вопросам, в том числе и связанным со светским этикетом. Мне казалось, что бывший «амир лашкар баши» впервые в своей жизни сидел за таким столом и, как человек умный, старался не ударить в грязь лицом.

Он незаметно следил за Ненсбергом и повторял очень естественно, непринужденно его движения.

Дальше, за адвокатом, сидели братья Ситниковские — бывшие белогвардейцы и Иван Фарынский — командир «волчьей сотни». А за ними расположились в ряд курбаши— все удивительно разные и по возрасту и по внешности. Аман-палван— могучий грузный старик с длинной белой бородой — глядел, нахмурившись, из-под седых бровей и молчал. Наоборот, Ишмат-байбача был весел, его черная вьющаяся бородка мелькала, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, словно откликалась на голоса за столом. Рядом с блеклым лицом Аман-палвана смуглые до черноты щеки Ишмата казались опаленными огнем. Два других басмаческих военачальника, Байтуман-ходжа и Прим-курбаши, олицетворяли собой всю негюсредственность молодости. Особенно Прим-курбаши. Он смеялся, потешал окружающих тем, что ел торт вместе а Пловом. Остальные курбаши, сидевшие поодаль, вели между собой беседу и не особенно прислушивались к тому, что делалось на другом конце стола. Только когда раздавался голос Мадамина, они замирали и устремляли свои взоры в сторону «амир лашкар баши», по-прежнему являвшегося для них вождем и повелителем. Но голос бека звучал редко.

Молчаливость Мадамина несколько озадачила меня. Трудно было понять, что определяет поведение нашего почетного пленника: или он в самом деле неразговорчив и это, естественно, проявляется на людях; или роль «вождя» мусульман требует от него степенности и немногословия. Или, наконец, раздумье по поводу случившегося сковывает человека. Во всяком случае, каждое свое слова бек преподносил с достоинством и открывал рот только тогда, когда убеждался, что все вокруг слушают его. Видимо, быть «повелителем» стало длят него формой существования, и даже в пшену он продолжал жить в прежнем облике. И вместе с тем бек казался мягким, вежливым, внимательным.