Конец Осиного гнезда

Однажды в полдень Гюберт вызвал меня к себе. И опять я шел к нему в страшном напряжении, бегло перебирая в голове десятки подготовленных вариантов. Но когда начался разговор, я едва сдержал вздох облегчения.

- Прыгать вам придется, - объявил он, - на отрезке Орел - Тула, недалеко от станции Горбачево. Вот здесь. - И он показал место на разложенной перед ним карте. - Смело выходите на станцию. Там вас встретит Курков.

"Опять Курков", - мелькнула тревожная мысль.

Гюберт объяснил, что подлетать ближе к Москве, по его мнению, было бы рискованно. Чем ближе к столице, тем сильнее зенитный огонь и больше шансов оказаться подбитым.

- А как Доктор? - поинтересовался я. - Он приедет?

- Доктора ждать не будем, - ответил Гюберт. - Лечение его затягивается.

- Когда я полечу?

Гюберт ответил неопределенно:

- На этих днях, - и тут же добавил: - Завтра Кольчугин везет меня на охоту.

На этом мы расстались.

Настроение мое, хоть внешне все шло гладко, не улучшилось. Я прошел к себе и стал раздумывать над текстом телеграммы на Большую землю. Я знал, что Фома Филимонович найдет повод заглянуть ко мне.

Телеграмма Решетову и Фирсанову должна быть предельно короткой и ясной. Надо предложить им оставить Криворученко и радиста здесь, в тылу, и доукомплектовать группу двумя товарищами из местных подпольщиков. Об этом был уже разговор и с Криворученко и с Кольчугиным. Я считал, что не следует выпускать из поля зрения "осиное гнездо". Группа должна держать связь с Фомой Филимоновичем, а он, по мере сил и возможности, будет обеспечивать ее необходимой информацией.

Я составил телеграмму, закодировал ее и, свернув трубочкой листок бумаги, спрятал в стенную щель.

После обеда ко мне зашел сияющий Фома Филимонович. В руках у него была длинноствольная, центрального боя двустволка.

- Ну-ка, смотрите, господин хороший, - обратился он ко мне, подавая ружье. - Маракуете в этих делах?

В этой комнате старик неизменно обращался ко мне на "вы".

Я взял ружье. Это был курковый, вполне исправный "Франкот" двенадцатого калибра. Я попробовал затвор, курки, прикинул ружье несколько раз к плечу и сказал:

- Стоящая штука...

Старик рассказал, что по распоряжению Гюберта комендант Шнабель дал ему на выбор пять ружей: "Чеко", "Зауэр", "Питтер", "Браунинг" и "Франкот". Фома Филимонович остановился на последнем. Он уже успел пристрелять ружье с различных дистанций по разным мишеням и остался доволен.

- Кучно кладет, - хвастался дед, любовно поглаживая ружье. - Видать, убойное... С таким подранков не будет.

Я вынул телеграмму и отдал ему. Он зажал ее в кулак и подмигнул мне. В коридоре он тихо сказал:

- Опять ты что-то сумной. Вызнал что-нибудь новое?

Я отрицательно покачал головой.

- Все будет хорошо. Поверь мне. У меня сердце - вещун.

Я заглянул в глаза Фомы Филимоновича: его мучила та же тревога, которую я не мог скрыть от него. И он же успокаивал меня...

С рассветом состоялся торжественный выезд Гюберта на охоту. Как всегда в таких случаях, все обитатели станции были на ногах. Шли сборы. Фома Филимонович бегал по двору и хлопотал. Ему предстояло держать экзамен, значение и последствия которого в то время не могли предвидеть ни я, ни тем более он.

Я волновался за Фому Филимоновича, пожалуй, не меньше, чем он сам.

Охотничий задор молодил старика, он бегал вприпрыжку от склада к кухне, от кухни в свой закуток, оттуда - в дежурную комнату.

Около восьми утра все высыпали во двор. К крыльцу дома Гюберта Кольчугин подвел под уздцы лошадь, впряженную в широкие просторные сани с плетеной кошевкой.

- Дичь-то будет? - окликнул я старика.

- Цыплят по осени считают, господин хороший, - отозвался он.

За спиной у Фомы Филимоновича висело ружье. Опытной, привычной рукой он подтянул супонь на хомуте, поправил чересседельник.

Из дома вышел Гюберт в охотничьем костюме. Комендант подал ему лыжи. Он тотчас встал на них и принялся пробовать крепления, пританцовывая на месте.

На лыжи встали и солдаты, сопровождавшие гауптмана, с автоматами, обвешанные гранатами.

В сани укладывали мешки, охотничьи сумки, ружья в твердых футлярах, продукты, термосы с горячей пищей и кофе, кружки.

Лошадь ярко-рыжей масти, с белой проточиной на лбу и большой седловиной на спине не внушала мне особого доверия. Я критически оглядывал ее. Костлявый зад, тощие, с выпирающими ребрами бока и понурый вид как бы говорили о том, что это жалкое существо только случайно забыто смертью.

Фома Филимонович как бы угадал мои мысли и бодро заявил, похлопав лошадь по крупу:

- Стоящая коняга! Такая не подведет!

- Дурень старик, из ума выжил! - промолвил Похитун и, подойдя к Фоме Филимоновичу, сказал ему что-то на ухо.

- Хорошо считать зубы в чужом рту, господин хороший! - огрызнулся дед. - А ты посчитай в своем!

Похитун прокашлялся и ничего не ответил. Ему подали огромный овчинный тулуп, позаимствованный в караульном помещении, и он натянул его поверх шинели.

- Трогать! - скомандовал Гюберт.

Часовой распахнул ворота. Похитун неуклюже плюхнулся в сани, и под его тяжестью в мешке что-то хрустнуло.

- Пьяный, что ли? - спросил Гюберт.