Конец пути

Ты знаешь, что я встретил Ренни в Нью-Йорке, когда учился в Колумбийском. Меня привлекало в ней то, что она была самая самодостаточная девушка из всех, кого я когда-либо видел; а может быть, и вообще единственная — наша культура не слишком часто производит таких на свет. Она многим нравилась, но было такое впечатление, что ни популярность, ни даже дружба ей совсем не нужны. Если она когда-нибудь и чувствовала себя одинокой в те времена, то просто потому, что не всякий раз осознавала эту свою самодостаточность, — и к тому же ей наверняка не слишком часто бывало одиноко. Это меня в ней и привлекало. До Колумбийского я был в армии, а до армии, в колледже еще — в студенческом братстве, и в достаточной степени наскакался по бабам, чтобы не путать один вид влечения с другим. А ты — ты многих успел осчастливить, а, Джейк?

— Не так чтобы слишком, — честно ответил я.

— Я спросил только для того, чтобы уточнить, не относится ли к делу — в твоем случае — эта путаница разных видов влечения. Возможно, это скорее относится к Ренни: она ведь до Меня ни с кем не спала.

Меня так и передернуло от стыда и раскаяния.

— Вот из-за этой ее самодостаточности, которую, как мне показалось, я в ней углядел, я и решил, что смогу выстроить с ней те самые отношения, она тебе о них рассказывала, — более или менее постоянную связь. Они были бы возможны только между двумя независимыми людьми, каждый из которых уважал бы в должной мере самодостаточность другого. Тот факт, что мы не были нужны друг другу с точки зрения обычных «основных» инстинктов, как раз и означал, казалось мне, возможность чертовски хорошо состыковаться в иных, более важных для меня плоскостях. Но ты, я думаю, уже все это слышал. Тут, кстати, и объяснение, почему я был удивлен и встревожен, когда узнал, что Ренни тебе все это рассказывала, там, в сосновой роще — не потому, что интимность сама по себе чего-то там стоит: интимность была мерой той свободы, которую мы с ней, как нам казалось, делили вдвоем.

Только постарайся понять, что я не придерживаюсь каких-то там строгих теорий насчет сексуальной морали, упаси бог. Но мы вроде как оба молча уговорились, что секс на стороне так же исключен для нас, как, скажем, ложь или гомосексуальные связи: нам они просто были без надобности. И у меня не только нет и не было четкой философской позиции в вопросе о сексуальной морали — даже и чувств, автоматически возникающих в этой связи, тоже не было. А вот у Ренни были. И очень сильные. Не думаю, чтобы она была в состоянии защищать свои позиции на чисто рациональном уровне — это, по большому счету, вообще невозможно в отношении какой бы то ни было этической программы. Может, сказалось семейное воспитание. Но она была резко против супружеской неверности, и этого было вполне достаточно, чтобы определить нашу дальнейшую стратегию совместного существования: это ее чувство не вступало в конфликт ни с одной из моих основополагающих идей и к тому же вполне встраивалось в ту картину, которую мы для себя нарисовали, — все оставалось только между нами.

Таков был мой идеальный портрет Ренни: самодостаточность, сила (я многое мог бы тебе порассказать о том, какая она сильная) и ориентация на интимность. Согласно моему представлению о Ренни, того, что случилось, произойти не могло никак. Согласно ее представлению о себе самой-тоже. Однако все-таки произошло. Поэтому даже сейчас нам трудно поверить в реальность случившегося: ведь мы вынуждены признать не только сам факт ее поступка, но и тот факт, что она этого хотела, —

ты же не думаешь, что я стану обвинять тебя в изнасиловании. А признание этих фактов требует скорректировать наше общее представление о том, кто такая Ренни, и сейчас мы не понимаем; как любой из возможных вариантов совместить с теми отношениями, которые, казалось нам, между нами существуют.

А эти отношения именно и определяли ценность всех остальных аспектов наших с ней жизней — всего, что бы мы ни делали. Это куда важнее для меня, чем стать великим ученым или еще кем угодно, столь же великим. Если нам придется от этого отказаться, все остальное теряет смысл. И я тут не в эмоции играю — это самая последовательная и полная картина, которую я только могу сейчас себе представить, исходя из того, что мы с Ренни делали все это время, и из того, что на данный момент все остается в подвешенном состоянии, покуда мы не решим, как нам оценить случившееся. И Ренни считает так же. Именно об этом мы и говорили все три дня напролет, и нам об этом еще говорить и говорить, если, конечно, она не покончит жизнь самоубийством, пока я тут с тобой беседую.

Я был весь перед ним как на ладони.

— Джо, мне так жаль.