Конец старых времен

Я понял, что она намекает на давний эпизод, когда я вынужден был бежать из комнаты Корнелии, и потому ответил так, как Вероника того заслуживала.

Ах, — добавил я затем, — коли уж мы заговорили о барышне Корнелии, то что же это ее нигде не видно?

Она заявила мне об уходе, — объяснила Франтишка. — А вы и не знаете?

Впервые слышу!

Мое удивление было, право, неподдельным, но удивление полковника казалось более естественным. Успокоившись, он открыл свою сумку и стал раздавать кольца, брошки и прочие безделушки, какими в России торгуют разносчики-армяне. Князь опорожнил сумку, и со всех сторон посыпались слова такой благодарности, словно он дарил всем чистое золото.

О, большое спасибо!

Это я спрячу и буду носить к синему платью, которое отдала пошить…

Ну что за прелесть, и зачем вы, ваша милость, себя обираете! Ей-богу, я и надеть-то это как следует не сумею!

Во всех этих возгласах я слышал искреннюю радость, хотя ценность подарков не достигала даже стоимости чарки вина.

Нет, вы и вправду должны ехать? Когда? Завтра? Ну, кто знает, что будет, может, наш хозяин еще уговорит вас остаться…

Боженька, в такую непогодь не хотелось бы мне ехать! Пока еще доберетесь до станции! Дорога не ближняя…

Вот дура-то! — окрысилась Франтишка, не в силах оторвать взора от подаренного ожерелья. — Неужто князь поедет на поезде?

А как ему ехать? Не на своих же двоих! Знаете, милочка, как это далеко?

Ах ты боже мой, — вступает тут Вероника, чтобы скрыть свое смущение, ибо до сей поры и она полагала, что князь отправится с каким-то полком и верхом на коне, — ах ты боже мой, значит, теперь мы и не узнаем, как там было дело с тем охотником? Ваш Ваня нам столько наплел, а когда мы его ловили на слове, он всякий раз говорил — спросите, мол, пана полковника. А теперь поздно.

Что-то он поделывает, бедный Ваня! Не снести ли ему в чуланчик-то хоть кусок холодного мяса?

Может, уж простите его, ваша милость?

Князь расхохотался, но так как дамы настаивали, а он должен же был в чем-то им уступить, хотя и не мог исполнить желания всех, то и начал рассказывать про охотника. Сперва Марцел поддакивал ему, смеясь в такт, что делало всю сцену похожей на какую-то комическую оперу.

История, которую я вам сейчас расскажу, — начал князь, — случилась более ста лет назад. Некий простофиля, получивший при святом крещении имя Петр…

Неверно! — воскликнул тут Марцел. — Ваня говорил — Евгений!

Этот Петр, Евгений или Павел, — продолжал князь, — став взрослым, сделался охотником и пошел служить султану. Однажды вечером надел он башмаки…

Тут Марцел рассмеялся — «ля-ля-ля!» — но князь продолжал рассказ.

— Надел он башмаки из козьей шкуры, а поверх них натянул сапоги из юфти, потому что задумал пойти на охоту. Захотелось ему отведать утятинки, и вот отправился он к озеру. Постоял на берегу, подумал, да и вошел в воду, а дробовик свой поднял над головой. В ту пору уже стемнело, и вода покрылась рябью…

«Господи, — сказал я себе, — я, старый дурак, слушаю эти россказни, словно мне десять лет от роду и нет у меня дел поважнее! Ведь это какая-то чертовски знакомая сказка из „Тысячи и одной ночи“!» Я махнул рукой на рассказ и с помощью маленькой Юлии принялся растапливать плиту.

Из головы у меня не выходила мадемуазель Сюзанн, и я лишь изредка поглядывал на полковника. На него падал отблеск огня, опять он был в своей стихии, и слушатели его смеялись. А в моих мыслях мелькает нечто совсем иное, я рассеян и все меньше и меньше понимаю барона Мюнхгаузена. Голос его сливается с кухонными шумами…

«Так, — мелькает у меня в мыслях, — человек, которого ты видишь перед собой, — шут гороховый. Какая лживая игра наполняет сейчас его душу? Что замышляет он, кем притворяется, какие достойные названия подыскивает для своего бродяжничества? Знаю наверняка, что он скроется перед рассветом. Он уже пригнулся для прыжка, и спокойствие, которое он разыгрывает, нужно ему лишь для того, чтобы пустить пыль в глаза служанкам».

Я старался уловить на его лице признаки растерянности и страстно хотел подстеречь тот миг, когда рука Алексея Николаевича замрет, не зная, куда деться. «Вот сейчас, — говорил я себе при малейшем движении полковника, — сейчас он проведет ладонью по лбу, сейчас устремит в пространство невидящий взор, как человек, удрученный заботами, сейчас отвернется от Франтишки, покрывшись потом неловкости…» Ничуть не бывало! Князь еще перебарывает себя, он еще владеет собой, и все упомянутое происходит скорее с Франтишкой. Она и впрямь не в своей тарелке. На носу у нее выступил пот, она стоит слишком близко к князю, она вытирает ладони б передник на животе и глупо смеется; глупо, фальшиво, принужденно — как смеются, услышав неуместную шутку. Она не знает, что отвечать, ищет слова, и руки ее повторяют все тот же жест, как будто и они ищут направление.

Я обвел глазами группку остальных наших дам, отмечая про себя теперь уже каждое движение их пальцев, каждое их слово. И тут мне бросилось в глаза нечто новое: девицы смотрели на полковника с состраданием!