Конец старых времен

Набросив шубу, я поспешил вниз. На пороге прихожей мне встретились хозяин с доктором Пустиной, занятые разговором, который явно касался покупки Отрады. Из того, что я успел уловить, явствовало, что пришли дурные вести.

— Сударь, — говорил наш повелитель, — если спор затянется, я потеряю интерес к его результатам.

— Почему? — спросил адвокат.

— Потому что за это время я успею лишиться всего своего имущества.

Я не мог задерживаться, чтобы выслушать все до конца, но все-таки мне стало ясно, что Пустина теряет у нас почву под ногами.

Сани, в которых нам предстояло ехать, были довольно тесны. Барышня Михаэла и Сюзанн могли еще усесться удобно, а нам с паном Яном места уже не хватало.

— Знаете что, — обратился я к Сюзанн, — уступите свое место пану Льготе (ибо не годится двум дамам кататься по лесу без провожатых), а я, с вашего согласия, велю заложить для нас с вами сани герцога Марцела, где место для кучера — сзади.

Сюзанн кивнула.

Так, укрывшись медвежьей полостью, мы вскоре уселись с ней рядышком. Лошади резво выбежали из ворот, и мы покатили через деревню Ястребиную к заповеднику.

Постепенно смеркалось, ветер свистел в ушах. В уши нам свистел ветер, а свист ветра, как известно, напоминает все возможные песенки и все баллады, сколько их есть и было на свете.

Я повернулся к Сюзанн с каким-то вопросом и увидел ее такой прекрасной, что можно было потерять рассудок. Глаза ее широко раскрылись, волосы развевались. Бег лошадей удваивал силу ветра, и от этого личико ее раскалилось, как золотая роза под молоточком ювелира. Все это доставляло мне больше сладости и любовной муки, чем можно было вынести. Я жестоко волновался, ощущая на себе теплое дыхание, вырывающееся из полуоткрытых губок моей прекрасной спутницы. Она улыбалась — тогда я собрался с духом и обнял ее за талию. И тут, совершенно случайно, пришли мне на ум строки безумца давних лет, Рембо:

По очертаньям лотоса рисуют на гравюрах ангелов, полных пафоса, к первому причастию девушек.

Мадемуазель улыбнулась. Положила ладонь на мою руку и ответила следующей строфой. Гром и молния! — могу сказать, что я затрепетал с головы до ног. Могу сказать, что прикосновение ее пальцев ввергло меня прямиком в пекло. Радость, захлестнувшая меня, была столь жгуча, столь мощна, столь пожирающа, что скорее походила на испуг. Я перестал дышать, ошеломленный глубоким блаженством, обступившим нас подобно крутящейся стене смерча. Я не нашел ничего лучшего, чем сжать талию мадемуазель. Если б только за спиной не было кучера! Если б не оскорблял моего обоняния запах его овчины и смешивающийся с ним пар от лошадей! Ах, еще и сейчас, много лет спустя, я чувствовал бы то место на старой моей голове, которое прикоснулось бы к щечке этой брюнетки. Еще и сейчас жгло бы мой висок это прикосновение! Но я не мог сделать ничего, кроме того, что сделал. Не мог ее поцеловать. И в этом горе, в этом счастье я сжимал в кулаке угол медвежьей полости. Мадемуазель смолкла, а я жадно глотал воздух.

Лишь немного погодя я отдал себе отчет, что едем мы уже по заповеднику. Передние сани замедлили ход, и оставалось совсем немного, чтобы мы поравнялись с ними. Михаэла махала нам рукой, и ее кучер, так плохо понимавший мои намерения, придержал лошадей. Не успел я оглянуться, как наши лошади уже скакали легким галопом совсем рядом с санями Михаэлы. Я посмотрел на барышню, и показалось мне, что я вижу вторую Сюзанн. Показалось мне, что я как бы в зеркале вижу зрачки Сюзанн, ее улыбку — и наконец ее же безрассудную и великолепную готовность любить.

Михаэла согласилась на эту прогулку только потому, что хотела покончить с недоразумением между нею и Яном. Она не могла поверить, будто ему нечего сказать ей. Она все ждала, все жила в ней надежда услышать слово, которое ей так нужно было услышать.

А Ян все молчал, все болтал о пустяках. «Он, наверное, просто не решается, — думала Михаэла, — наверное, это от застенчивости — быть может, он соберется с духом. Осталось пять минут до поворота, а до дому еще целых полчаса». Полчаса! Вечность. Мгновение.

Пожалуй, я правильно угадывал тогда, что она с радостью сама начала бы разговор, — но ведь говорить о любви так трудно!

В жизни своей я перевидал множество девушек, зарабатывавших на хлеб, чем умели, и не питал к ним брезгливого чувства. Они сиживали у меня на коленях, а я, сунув руку в карман дырявого пальто, пересчитывал мелочь. Видит бог, меня глубоко трогали эти маленькие потаскушки в черных чулках. Видит бог, их голоски не были мне противны. Рассказы подобных девиц вечно одни и те же. Они переплетают ложь с бессовестными преувеличениями, но под этими базарными красками вы ощутите жаркое дыхание и кровавое зарево любви. Говоря о девушках, не забывайте, что все у них начинается любовью — и любовью кончается. Не забывайте, что им неведомо иное содержание жизни. Что они унижают себя ради любви — и становятся королевами через нее же. От одной крайности до другой рукой подать, ибо от прекрасных грез к красным фонарикам борделя — торная тропа.