Конец света в Бреслау

— Благодарю очень дядю, — старался не заикаться он, — но я проведу Рождество с Инге. А она не придет к дяде. Если только дядя не извинится за свои старые вещи… А теперь дядя простит… Мне нужно в туалет на антресоль…

Эрвин завернулся в потрепанный халат, который — как предполагал Мок — был переходящим кубком обладателей соблазнительной художницы, и пошатываясь вышел из комнаты. Советник подошел к окну и открыл его широко. Он с удивлением прислушивался к журчанию дождя в желобах, который молотил по заснеженным крышам. С них стекали небольшие лавины и отрывались кинжалы сосулек. Он услышал шаги Эрвина и обернулся.

— Позавчера я предложил тебе пожить у меня, сегодня я приглашаю тебя на совместный сочельник, — сказал тихо Мок. — Позавчера нас прервал педофил. Сегодня ты пытаешься закончить этот разговор. Ты сказал: «Пусть дядя извинится перед Инге», и вышел в туалет. Ты не подождал мой ответ, не хотел его знать, потому что ожидал, что я обижусь и уйду, и тогда ты будешь иметь чистую совесть и проведешь Рождество, новогодний вечер с вином в грязной квартире, в грязной неопрятной постели… — Мок сунул папиросу в развалившуюся сельдь на тарелке. — Ты всегда можешь на меня рассчитывать, но могу ли я рассчитывать на тебя?

Эрвин встал и подошел к дяде. Он хотел его обнять за шею, но удержался. В его глазах заблестели слезы. Он посмотрел поверх плеча Мока, и слезы мгновенно у него высохли. Мок обернулся и увидел Инге. Она стояла без шляпы, а мокрые от дождя черные волосы облепили ее лицо. Она смотрела на них, красивая, насмешливая и пьяная.

— Дядя, извинись перед ней, — прошептал Эрвин.

— Извинения, — Мок отряхивал пальто, — должны предшествовать просьбе о прощении. Чего стоят извинения, которых не принимают? Они компрометируют извиняющегося. А я не буду просить у нее прощения. — Мок поцеловал Эрвина в обе щеки: — С Рождеством, Эрвин, — повернулся к Инге: — Счастливого рождества, дорогая госпожа.

Не услышав от Инге ответа, он вышел из квартиры и стоял в темном коридоре. У него в кармане была бутылка любимой водки Франца. Он уже знал, как проведет Рождество.

Вроцлав, 24 декабря, четыре часа дня

Мок стоял перед зеркалом в ванной комнате и сердито смотрел на хирургический корсет, который мешал ему одеть бабочку. Беспомощный, в прекрасно отглаженном служанкой смокинге, манипулировал вокруг шеи, пытаясь пристегнуть к сорочке как самый большой воротничок, который, распускаемый корсетом, расстегнулся и торчал. Мок сердито плюнул в раковину и хлопнул воротничком о плитку. Он отвинтил кран с теплой водой и смыл с бритвы пену крема для бритья. Горячая пара оседала на зеркале, наполняла ванную комнату и заставляла Мока задыхаться. Он закрутил кран и вышел из ванной.

Большой стол в гостиной покрыт был белой скатертью. На столе стояли только пепельница, кофейник и тарелка с пряником. Мок не достал из кладовки никаких приготовленных Мартой блюд. Он не был голоден. Вчерашняя ночь, проведенная с шахматной доской и бутылкой водки, лишила его аппетита. Он не радовался, найдя серийного убийцы. Он не радовался свободному дню, который сам себе сегодня предоставил.

Он наслаждался только морозом, который сковал утром лужи, и снегом, лежащим пухлым слоем на скользком гололеде. Он сел во главе стола, равнодушный и скучающий. С радио плыла колядка «Stille Nacht», которая его всегда огорчала. Мысль об одиноком сочельнике еще не пришла со всей силой. Он смотрел на телефон и все еще верил, что он зазвонит. Он думал о красивых женских руках, которые где-то далеко поднимают трубку и неуверенно откладывают ее на вилку. Он думал о словах прощения и о просьбе о прощении, которые, перенесенные телефонным проводом, прорвались бы сквозь треск и проклятый вой.

Телефон не звонил. Мок пошел в свой кабинет и принес из него шахматную доску и книгу «Шахматные ловушки» Убербрандта. Расставил фигуры и начал разыгрывать партию Шмидт против Хартлауба в 1899 году. Вспомнил, однако, что разыграл ее прошлой ночью и нет в ней никаких загадок. Он махнул рукой, и фигуры рассыпались по полу.

Мок встал и обошел вокруг стола. Он подошел к елке и зажег все свечи. Сел, налил себе кофе и расковырял вилкой пирог. Через некоторое время он принес из кабинета последние папки, которые забрал из дома Хокерманна. Открыл их по очереди и попытался рассмотреть их содержимое. Он не мог повторить, что в них нашел, но инстинктивно почувствовал, что там не было ничего важного. Просматривая их, он чувствовал иронические взгляды Хокерманна и Инге Гансерих, когда объяснял Эрвину, что прощение является прелюдией извинений. Ухватился за эту мысль лихорадочно. Он встал и с чашкой в руке двинулся вокруг стола.

«Я не могу просить Инге о прощении. А могу ли я просить Софи о прощении?»

Он посмотрел на телефон, подошел к нему, вернулся к столу, закурил папиросу и снова сел. Вдруг он встал и резко поднял трубку. Почти вслепую набрал номер телефона Мюльхауза.