Конфуций

Было довольно жарко. В самом разгаре стояло бабье лето. Громко стрекотали кузнечики, прощаясь с теплом. Взрыв раздался неожиданно. Санька Феоктистов, шедший впереди, подорвался на мине, когда они вышли на тропинку за заброшенным коровником с провалившейся гнилой крышей.

Трофимов поднял голову, стряхнул с себя землю. Санек неподвижно лежал на спине метрах в двенадцати от него. Ветерком относило клуб дыма и пыли от места взрыва. От соседнего дома к ним, оглядываясь по сторонам, бежали сержант Куприянов и старший лейтенант Заломов. Алексей поднялся и нерешительно шагнул к Саньке. В голове звенело, уши заложило. Он смотрел внимательно под ноги. Вдруг что-то блеснуло на солнце в развалинах бывшей кузни, расположенной метрах в ста пятидесяти от коровника, и очередь оттуда прошлась сбоку от прапорщика, по кустам лебеды и полыни. Он упал, вжался лицом в землю и юркой ящерицей отполз назад, к коровнику. Из развалин рьяно долбили из пулемета, выкашивая, словно косой, все вокруг.

Конфуций, укрывшись за углом, от волнения еле перевел дух и начал короткими жалящими очередями обстреливать развалины. Он чувствовал, что физиономия у него горит, будто надавали хлестких пощечин, ноздри трепетали от учащенного дыхания. Вдруг лежащий впереди, окровавленный Санек зашевелился, зацарапал растопыренными пальцами землю и громко застонал.

– Бля! Положит парня, как пить дать! – крикнул подбежавший Куприянов, устраиваясь рядом и поддерживая огнем товарища. – Игорь, долбани «мухой»!

Старший лейтенант Заломов раздвинул и вскинул к плечу гранатомет.

– Погоди! Не высовывайся! Мы сейчас отвлечем гада! – сержант пристегнул спаренный магазин другой стороной.

Куприянов с Трофимовым дружно ударили очередями по руинам.

– Работай! – проорал сержант.

За спиной ухнуло. В развалинах взметнулось пламя. Пулеметчик умолк.

– Прикройте меня! – крикнул Куприянов и, пригнувшись, побежал к Саньке.

Под трескотню выстрелов добежав до него, ухватил за разгрузку и поволок к сараю. У стены он опустил тяжелораненого на землю. Глаза у Санька были словно остекленевшие, он продолжал дико стонать.

– Говори с ним! – Заломов больно ткнул растерявшегося Трофимова кулаком в бок.

– Что говорить?

– Да о чем угодно! Только говори! Тормоши его! Не давай в отключку уйти! – зло бросил Заломов, извлекая шприц с промедолом и вкалывая противошоковый укол. Тем временем Куприянов хладнокровно перетягивал судорожно дергающийся окровавленный обрубок ноги. Затем вытащил из ножен штык-нож и обрубил сухожилия, на которых болталось кровавое месиво, оставшееся от былой конечности.

– Еще пакет давай! Посекло, бля!

– Не приведи господь!

– Расстегни ремень!

– Бля!

– Игорь! П…дец, парню!

– Кишки зацепило?

– Не довезем! Смотри…

– На пакет кепку приложи! И бинтом обмотаем!

– Саня! Саня! Слышишь меня!

– Ни хера не реагирует!

– Санек! Слышишь меня! – Трофимов, держа голову напарника на коленях, настойчиво похлопывал того по щекам.

– Мужики! Приподымите его! – сказал Заломов сержанту. – Руку с бинтом просуну!

Заломов и Трофимов приподняли раненого.

– Ага, все нормально! Опускайте!

– Саня! Саня! Это я Алексей! Братан! Узнае…

Слова застряли у Трофимова в горле. За спинами склонившихся над раненым Куприянова и Заломова, словно из-под земли выросли пятеро вооруженных боевиков. Крайний из них, плотный рыжеватый «чех», в тельняшке под камуфляжем, дал короткую очередь в спину ничего не подозревавшему Заломову. Того отбросило вперед на раненого Санька. Следующей очередью было покончено с Феоктистовым. Алексея и Куприянова обезоружили.

В лагере под Гехи-Чу Трофимов и Куприянов пробыли почти четыре месяца. Это были четыре месяца ада, четыре месяца страха и унижений, четыре месяца издевательств, изуверских истязаний. Контрактники были первыми кандидатами на тот свет. Больных и раненых убивали на глазах у остальных пленных, устраивая «представление».

Куприянов, у которого отняли «берцы», сильно страдал от холода в доставшейся с чужой ноги, разбитой вдрызг, рваной обуви. Обмороженные пальцы на ногах у него почернели и распухли, появились признаки гангрены. Адская боль рвала его на части, безжалостно скручивала его в пружину. Он страшно страдал, ковыляя как древний дед на больных гноящихся ногах.

Особенно изощренно из боевиков зверствовали Ваха по кличке Черный Абрек и один молодой рыжий хохол из снайперов. Последний, не церемонясь, отрезал уши и пальцы.