Кони и люди

Глаза горят спокойно и ровно, но в самой середине каждого из них имеется одна яркая точка, и она так и пляшет. Вы не боитесь, что зверек на вас прыгнет, – нет, вам кажется, что вот эти глаза прыгнут на вас – вот какое у вас ощущение.

Только, конечно, ни лошадь, когда ночью зайдешь к ней в стойло, ни зверек, которого спугнешь в лесу, не говорят, а этот огромный мужчина, вошедший со своим ребенком, говорил не переставая.

Он говорил и говорил, вернее, бормотал что-то про себя, я был в состоянии уловить лишь несколько слов.

Вот это бормотанье и делало его таким страшным. Глаза говорили одно, а губы другое. Они не могли столковаться между собою, как будто не принадлежали одному и тому же человеку. Этот человек был слишком велик. Его огромное туловище граничило с чем-то неестественным. Огромные и длинные руки, плечи, голова, – все в таком крупном масштабе, как кустарники или деревья в тропическом лесу. Я никогда не видел тропического леса, но я знаком с ним по картинкам.

Только глаза у него были маленькие. В огромной голове они выглядели как глаза птицы. И губы его, помню, были толстые, как у негра. Он не обращал внимания ни на меня, ни на остальных и только что-то бормотал не переставая – не то самому себе, не то своему отродью, никак нельзя было разобрать.

Он выпил один стаканчик, затем еще, быстро, один за другим.

А я стоял и смотрел на него и думал – в голове у меня было смятенье.

Но я полагаю, что мысли мои были таковы:

«Это один из тех, кого обязательно встретишь в любом городе. Он немного свихнулся, я полагаю. В какой бы маленький городок вы ни попали, непременно найдете одного, а иногда и двух-трех таких вот полоумных. Они бродят по улицам, бормоча про себя что-то невнятное, и люди очень жестоки по отношению к ним. Их близкие родственники делают вид, что очень добры к ним, но это не так, это только блеф. А все жители – и взрослые, и ребятишки – их постоянно дразнят. Если только субъект принадлежит к типу дурачков, то его посылают с поручением принести круглую четырехугольную колоду или дюжину замочных скважин; а не то прикалывают им на спину плакаты с надписью: „лягни меня“, или что-нибудь в таком же роде, и думают, что выкинули что-то в высшей степени остроумное».

Итак, в этом салуне был такой свихнувшийся человек, и я видел, что люди хотели потешиться над ним и сыграть с ним какую-нибудь шутку, но не осмеливались. Очевидно, он не принадлежал к числу тихонь.

А я не мог оторвать глаз от этого человека, от его ребенка и от того неестественного, странного отражения, которое получалось в зеркале от моего собственного лица.

– Крысы, крысы копаются в земле, – шахтеры – это крысы, запомни это, зайчик, – слышал я, как он бормотал, обращался к ребенку, сидевшему с торжественным выражением на лице.

Сдается мне, что он, в конце концов, вовсе и не был сумасшедшим.

Ребенок сидел на стойке и глядел, мигая глазами, на своего отца; он напоминал сову, пойманную днем; папаша теперь пил очередную рюмку. Он выпил шесть стаканчиков, почти что один за другим, – дешевая дрянь, по гривеннику за стаканчик. Вероятно, желудок у него был луженый.

Среди шахтеров было двое или трое таких, которые не переставали ни на минуту смеяться и отпускать остроты по адресу рыжего великана и его ребенка; возможно, что они именно и боялись его больше, чем остальные, и пытались таким образом прикрыть свою трусость. Один из них особенно отличался, он был хуже всех.

Я никогда не забуду этого парня, как по причине его наружности, так и потому, что с ним случилось немного спустя.

Он принадлежал к типу хвастунов или, как их называют, форсунов, и это он кричал о «разъехавшихся винтиках». Он повторил это раза два или три, а потом стал смелее, поднялся с места и начал прохаживаться взад и вперед по комнате, снова и снова повторяя про винтики в голове у полоумного гиганта.

Кичливый парень, доложу я вам! С пестрым жилетом, на котором виднелись пятна от жевательного табака, и в очках.

Каждый раз, когда он откалывал что-нибудь, казавшееся ему остроумным, он подмигивал остальным, точно хотел сказать:

– Поглядите-ка на меня. Я не боюсь этого огромного верзилы.

И все весело хохотали.

Владелец салуна, видимо, понимал, что происходит что-то неладное и назревает опасность, и, перегнувшись через стойку, говорил:

– Тише! Хватит!

Он обращался к кичливому форсуну в пестром жилете, но его увещания пропадали даром. Этот парень продолжал подпрыгивать, как индюк, и, надвинув шляпу набекрень, зашел позади рыжего гиганта и начал повторять про винтики.

Он был один из тех, которые никогда не успокоятся, пока им башку не расколют, и на этот раз ему не пришлось долго ждать.

Огромный детина продолжал хлестать виски и все бормотал что-то ребенку, как будто ничего не слыша, но вдруг он обернулся, его рука быстро поднялась в воздух, и он схватил не того форсуна, что донимал его, а меня. Одним движением он притянул меня к себе, повернул меня лицом к бару, прижал к стойке прямо против своего ребенка и сказал:

– Присмотри за ним, а если ты дашь ему упасть, я тебя убью!