КОНСТАНС, или Одинокие Пути

И тут началось — совершенно неожиданно, так, будто, скажем, опрокинулась твоя лодка. От внезапности мы на время оцепенели и оглохли — казалось, будто целое минное поле взрывалось абсолютно беззвучно. Еще долго громыхало и трещало кругом после первой волны этого землетрясения — пустыня вздымалась живописными валами и столбами дыма — после цепи взрывов последовало долгое и глубокомысленное молчание, как мы поняли, правда не сразу, минометов.

— Господи! — вскричал Сэм. — Видно, мы зашли на их территорию.

Следующая очередь сухих щелчков и взрывов показалась нам почти демонстративной, словно подтверждавшей слова Сэма. Мы побежали, будто испуганные цыплята, нелепо сутулясь и раскидывая в стороны руки. По-видимому, те красные вехи были пограничными столбиками, отмечавшими демаркационную линию, и мы старались убежать от них подальше, вниз, к подножию дюны, проваливаясь в глубокий песок. Краешком глаза я видел, что в оазисе тоже началась паника. Там поняли, что происходит. На нас, спотыкавшихся на бегу, показывали пальцами, и тут, в безотчетном порыве, к нам бросились слуги, словно надеялись отвести от нас опасность. И вдруг раздался мощный взрыв — у меня застучали зубы, череп как будто раскололся, казалось, мозги вообще вышибло.

Совсем растерявшись, обезумев от страха, мы с Сэмом припустились бежать к краю дюны, надеясь спрятаться за нею. Увы, прежде чем удалось достигнуть цели, нас накрыло тяжелой песчаной волной. Она упала на нас, как перина. Мы чувствовали себя как любители серфинга, попавшие в западню океанских волн, как муравьи, накрытые оползнем.

Пустыня взрывалась как будто на мне и во мне, и казалось, мозги мои распухли, переполненные тьмой и песком. Язык тоже распух, стал черным от жары и гари и не помещался во рту. Обо всем этом я успел подумать, пока падал, едва слыша стоны и шепот где-то справа от себя. Потом глухой удар — будто кто-то ударил топором по моей спине — так, что боль завладела всем телом, и закололо в кончиках пальцев, словно по ним пропустили электрический ток. Я напряг все силы, пытаясь подняться, но не смог справиться со своими мышцами. Сэм тоже упал, угодив в такой же песчаный смерч, что и я. В момент временного затишья до моего слуха донеслось чирканье гильз о горячие камни и шипящие плевки невидимых винтовок.

Из того, что было потом, я помню только фрагменты, как из разрезанной на части киноленты, кусок оттуда, кусок отсюда, нечеткие и пугающие образы. Однако еще более пугающими были обрывки разговора, зовущие голоса. Гортанные арабские крики и рыдания — слуги, движимые своей преданностью, проявили себя отчаянными храбрецами. Они были рядом с нами, когда мы катились вниз по дюне, и кровь проступала на новенькой форме цвета хаки. Полагаю, нас подобрали уже обмякшими, как тряпичных кукол, и отнесли в брезентовую палатку — к доктору Дрекселю, который успел произвести лишь предварительный осмотр, так как стрельба приближалась и все бежали прочь, побросав в оазисе половину вещей. В момент просветления я услышал, как принцесса воскликнула:

— Боже мой, у меня вся вуаль в крови. — В ее голосе были печаль и упрек.

Потом Дрексель сказал:

— Дайте мне немного времени, надо осмотреть их.

— Он же врач, в конце концов, — с раздражением произнес принц.

Меня, стонавшего от боли, куда-то перенесли, потом положили на брезент. Я услышал щелканье ножниц и ощутил прохладу в том месте, где на мне разрезали одежду. Потом кто-то тихо, так что я не разобрал, чей это был голос, сказал:

— Второй, кажется, отошел.

До моего слуха донеслись жалобные стоны и странное хныканье слуг — поддержать в горе хозяев считалось хорошим тоном. Крови они боялись даже больше смерти, особенно темной до черноты крови, которая текла рекой, как Нил, или била черной струей из разрезанной артерии, или красными, как от вина, пятнами засыхала на коже.

— Рядом с проволочным ограждением есть перевязочный пункт, — сказал Дрексель. — Там можно их обмыть, но что касается всего остального… ничего не поделаешь.

— Никогда не прощу себе, — тихим свистящим голосом произнес принц. — Это моя и только моя вина.

Его слова гортанно подхватили арабы, повторяя их, заодно утешая, объясняя, прощая, по крайней мере, мне так казалось. Боль не отпускала меня, становясь все сильнее, видимо, в ней природой заложена «самоанестезия» — потому что, достигнув определенной точки, она ввергла меня на какое-то время в беспамятство.

Потом я услышал шуршание и скрип — это мы ехали на автомобиле в сторону проволочного ограждения. Кто-то предложил дать мне разбавленного виски, однако Дрексель не позволил:

— Он потерял слишком много крови, пожалуйста, не надо.

— Никогда не прощу себе, — проговорил принц.

Сочувственный гул голосов возле заграждения из колючей проволоки напоминал гудение пчел в опрокинутом улье. Нами занялись чьи-то ловкие и чуткие руки. Офицеру, правда, хотелось выразить принцу свои соболезнования, но принц едва его не растерзал:

— Хватит. Не видите, у нас двое раненых? Где перевязочный пункт?

Пыль, шорох песка, тучи мух, привлеченных кровью. Игла, глоток холодной воды, сон.