Констанс, или Одинокие Пути

— У меня действительно есть христианское имя, — ответил он, несказанно удивив ее. — Но после смерти моей матери мне оно разонравилось, я не любил, когда меня так называли. Она произносила его по-особенному.

— Скажи мне! Можно я тоже буду так тебя называть?

— Себастьян.

— Как же она произносила его?

Аффад долго медлил, глядя на Констанс странным взглядом. Потом произнес:

— Себастианн с ударением на последнем слоге. Ну вот! Я продал свою душу дьяволу!

— Почему же, любовь моя? Конечно же, нет, Себастианн!

Он ничего не сказал и лежал не шевелясь, словно дремал с крепко закрытыми глазами, не решаясь открыть их и увидеть восторженное лицо своей любимой. Видимо, он молча яростно спорил с самим собой, стараясь скрыть слезы радости и накатившую усталость. Шепотом она повторила его имя.

— Похоже?

Он покачал головой.

— Нет, не надо. Зови меня Аффадом, как все остальные. А другое имя сохрани для себя.

Совершенное ею открытие еще крепче сблизило их. Но так как насущные обыденные потребности проигнорировать было невозможно, то, помолчав, она рискнула сказать:

— Боже мой, как же хочется есть. Я сейчас умру от голода.

Он тотчас вынырнул из своего сна.

— Я приготовлю завтрак, которого ты достойна. Скажи, где что стоит, и предоставь это мне.

Но и этого она не смогла сделать, так как вдруг ослабела и, что-то прошептав, вновь задремала.

— Бекон, колбаса, яйца. Ах, Бог все-таки существует, — прошептала она.

И он благочестиво добавил:

— Благослови, Боже, наш счастливый дом. После этого влез в найденное кимоно, наслаждаясь сознанием того, что она ждет его.

— Из тебя получился бы чудесный раб, — проговорила Констанс, все еще мысленно гладя себя, свою душу, чем-то напоминая себе кошку, вылизывающую шерсть после любовных утех.

Аффад изображал полное подчинение, словно пребывал в глубоком шоке. А она была не в силах сдержать возбуждение, чувствуя его покорность, его рабское смирение. Потом, измученная, вся в поту, она с укоризной проговорила:

— Ты, черт тебя побери, никогда не даешь себе волю, всегда где-то там.

Он обнял ее, желая утешить в ее разочаровании.

— Нечему давать волю. Я все время там, внутри тебя. Пытаюсь съесть тебя заживо, проглотить, как удав. Но это нелегко, тебя надо долго переваривать.

Они лежали так близко, что смешивалось их дыхание, наполненное целительной сладостью блаженного забытья, временного ухода из жизни, и страсти стаями скитались по их телам, все еще не-угомонившимся — всего лишь тени истинных порывов, спрятанных в этом покое.

— Во время близости, — сказал он так, будто ему потребовалось долго думать над точной формулировкой того, что он хотел сказать, — ты рабыня эго, а я начинаю с Vor-Ich,

с прежде-меня, да, прежде-меня, моя дорогая Констанс. Потрясающее маленькое прежде-меня, как желудь, как спрятанный в скорлупе пенис, как нераскрывшийся лотос…

Он рассмеялся, поняв, как сильно истомлена Констанс. Не одиножды она делала попытку подняться, но каждый раз всем своим влажным телом падала обратно и неизменно в его объятия, не в состоянии проснуться. Наконец она со стоном повернулась на бок и, разорвав паутину сна, отправилась, зевая, в туалет, остановившись лишь для того, чтобы включить горячую воду для ванны.

— А ты лежи отдыхай, — сказала она. — Ты хорошо поработал. И позволь мне сделать для тебя ванну, которой ты достоин!

Позднее они опять расстались, хотя очень не хотелось; и он смотрел, как, склонив голову, словно погруженная целиком в свои мысли, она идет к озеру, потом вдоль набережной в сторону офисов банкиров. Его взгляд не отрывался от ее гибкой фигуры, от упрямой головки на худеньких, но сильных плечах, немного приподнятых — с юношеской строптивостью. Казалось, будто она совсем забыла о нем — выпила его, как бокал вина, и вновь вернулась к своим проблемам. Но это было не так. На самом деле она была глубоко потрясена, и когда наконец зашла в свой кабинет, то довольно долго сидела перед стопкой медицинских карт, уставившись на свои пальцы, но ничего не видя. Ей вспомнилась фраза доброго доктора Шварца, произнесенная на семинаре.

— Aber, Констанс, человек не есть естественный продукт природы — он уродство, нарост, как трюфель, раковая опухоль, и только благодаря дурманящему аромату вечного желания он более или менее приемлем!

Естественно, доктор Шварц улыбался, хотя сказанное им было совершенно серьезно. Он считал, что когда человек пренебрег рамками естественного брачного сезона, которому подчиняется все живое, то обрел свободу, с которой не умел обращаться. Ему не по зубам оказалась свобода выбора, о чем свидетельствует вся история человечества.