Констанс, или Одинокие Пути

— Никакую, — сонно ответил он. — Совсем никакую. Смиргел любил ее, вот и все. Знаешь, он был в Провансе, когда вы все отдыхали в Ту-Герц, работал в городской галерее, реставрировал средневековую живопись. И с Ливией встретился там. Это он познакомил ее с нацистской философией. И в Германию она отправилась, чтобы быть с ним — он тогда занимался художественной критикой в Гамбурге.

— Они жили вместе, в общепринятом смысле?

— Не знаю. Никогда его не спрашивал. Они встретились в Авиньоне, где он тогда жил. Из-за него она стала членом партии, а потом поменяла гражданство. Сначала он использовал ее, заставлял следить за Галеном, а потом взял и влюбился.

Все это было ужасно, и Констанс вдруг почувствовала неведомую ей прежде жалость к мертвой сестре. Молчание затягивалось, и Констанс испугалась, что они сейчас заснут, прежде чем заговорят о чем-то еще, поэтому она произнесла первое, что пришло ей в голову: или, может быть, она уже думала об этом, кто знает? Как бы то ни было, она сказала:

— Ты женишься на мне?

Это произвело желанный эффект — он до того не ожидал ничего подобного, что даже открыл глаза.

— Ты сказала «может быть» или не сказала? — осторожно спросил он и поцеловал ее в щеку, после чего услыхал ясный ответ:

— Я спросила «ты женишься?».

— Конечно, нет, — мгновенно отреагировал он. — Во всяком случае, официально — нет. Почему ты вдруг об этом подумала?

— И не думала думать, — довольным голосом произнесла она. — Мне просто захотелось тебя помучить, вот и все.

— Имей в виду, что в некоторых неопределенных и пока немыслимых обстоятельствах я бы женился, я бы мог, я был бы обязан.

Но, конечно же, я не женюсь.

— Отлично сказано.

— Ты поняла, о чем я?

— Естественно. Ну а представь, что я действительно забеременею?

— Зачем мне представлять, если ты не беременна?

— Казуист и развратник!

— Констанс, ты как католическая церковь. Это самое настоящее мошенничество. «Ты сделаешь, не сделаешь ли ты, не сможешь ли ты, ты должен, почему бы тебе?…» — с отвращением произнес он. — Катехизис, с которым борется правоверный гностик.[190] Конечно же, я не женюсь!

— Отлично. И прощай!

— Прощай, — повторил он спокойно (до чего же страшно это прозвучало для ее слуха) и вновь закрыл глаза. — Брак может уже умереть, не подавать признаков жизни, а настоящей близости еще и в помине не было. Во всяком случае, так происходит на Западе. Он нуждается в новой психологии — скорее, в очень старой — чтобы торжественно встретить грядущий закон. О боже! Звучит ужасно схематично, словно режешь по заранее нанесенной пунктиром линии. Но ведь мы с тобой не можем жить так, как все живут. Мир близится к концу быстрее из-за расточительности и беспорядочности в любви. Я хочу начать с тобой новую эру.

— По правде говоря, — отозвалась Констанс, — мне наплевать на теоретические рассуждения. Я просто хочу, чтобы ты любил меня, вот и все.

Однако она говорила неправду, и оба это знали.

Их привязанность друг к другу теперь была привязанностью сексуальных партнеров, что предполагало более глубокую ответственность и новые проблемы — именно из-за иных, абсолютно свободных отношений. Однако их это будто бы не коснулось — все, что он говорил, убеждало ее в этом. И все же в целом система его рассуждений до сих пор была полна загадок — возможно, даже была абсурдна, кто тут может точно определить? Констанс же, что бы там ни было, все еще была заложницей логиков, опирающихся на причинно-следственные связи, и потому не могла избавиться от скептицизма. Аффад казался ей слишком самоуверенным — интеллектуально — плохая черта для мужчины, особенно для восточного мужчины. Она лежала рядом и смотрела, как он мирно спит, чуть отвернувшись. Интересно, а что это за тоненькая ниточка у него на шее? Обычно на таких носят крестик или святой талисман, на котором выгравировано имя. Наверно, как настоящий средиземноморец, он тоже носил ее от сглаза — но тогда где синяя бусинка? Рядом с кроватью лежали маникюрные ножницы, которыми он чистил трубку, прежде чем положить в нее порцию гашиша. Сама не понимая, зачем делает это, Констанс взяла ножницы и примерилась ими к нитке, словно собираясь разрезать ее. Как раз в это мгновение он открыл глаза и сразу все понял. На его лице появилось выражение ужаса и мольбы, и он прошептал:

— Ради бога!

Довольная произведенным эффектом Констанс убрала ножницы со словами:

— Так я и знала! Это от сглаза!

— Нельзя отвернуться ни на миг! Ты ведь собиралась перерезать нить моей жизни, разве не так? Да еще как бы между прочим! А если бы я взял и умер? Что бы ты делала?

Констанс не понимала, шутил он или нет.

— Объясни же, — попросила она. — Что значит эта нитка?

Неторопливо поглаживая нитку пальцами, Аффад сонно сказал, что это знак его принадлежности к маленькой группе орфиков,[191] о которой он уже не раз говорил; это пуповина, соединяющая его с миром мертвых, который они пытались постичь.