Константин Коровин вспоминает…

На другой день я прочел, что назначается экзамен для вступающих: закон божий. И только я прочел, как увидел, что в приемную вошел священник, в роскошной шелковой рясе, с большим наперстным крестом на золотой цепочке. У него было большое лицо, умное и сердитое, и на носу росла картошина. Грузно прошел он в канцелярию мимо меня[17]. Думаю - вот завтра-то… И я побежал домой и засел за катехизис.

Утром, в половине одиннадцатого, солдат при классах, выходя в дверь из комнаты, где шел экзамен, крикнул: «Коровин!»

У меня екнуло сердце. Я вошел в большую комнату. За столом, покрытым синим сукном, сидел священник, рядом с ним инспектор Трутовский[18] и еще кто-то, должно быть преподаватель. Он подал веером мне большие билеты. Когда я взял, перевернул билет, прочел: «Патриарх Никон», я подумал про себя: «Ну, это я знаю». Так как я читал историю Карамзина.

И начал отвечать, что вот Никон был очень образованный человек, он знал и западную литературу, и религиозные стремления Европы, и старался ввести многие изменения в рутине веры.

Батюшка смотрел на меня пристально.

- Вероятнее всего, что Никон думал о соединении христианской религии, - продолжал я.

- Да ты постой, - сказал мне священник, посмотрев сердито, - да ты что ересь-то несешь, а? Это где ты набрался так, а? Выучи сначала программу нашу, - говорил он сердито, - а тогда приходи.

- Постойте, - сказал Трутовский, - это он, конечно, прочел.

- Ты что прочел?

Я говорю:

- Да, я много прочел, я Карамзина прочел… я Соловьева прочел…

- Спросите его другое, - сказал Трутовский.

- Ну, говори, третий Вселенский собор.

Я рассказал, робея, про Вселенский собор.

Священник задумался и что-то писал в тетрадку, и я видел, как он перечеркивал ноль и поставил мне тройку.

- Ступай, - сказал он.

Когда я проходил в дверь, солдат кричал: «Пустышкин!», и мимо, с бледным лицом, толкнув меня, прошел в дверь другой ученик.

Экзамены прошли хорошо. По другим предметам я получил хорошие отметки, особенно по истории искусств. Рисунки с гипсовой головы выходили плохо, и, вероятно, мне помогли выставленные мной летние работы пейзажей. Я был принят в Училище.

Школа была прекрасная. В столовой за стойкой - Афанасий, у него огромная чаша-котел. Там теплая колбаса - прекрасная, котлеты. Он разрезал ловко ножом пеклеванный хлеб и в него вкладывал горячую колбасу. Это называлось «до пятачка». Стакан чаю с сахаром, калачи. Богатые ели на гривенник, а я на пятачок[19]. С утра живопись с натуры - либо старика или старухи, потом научные предметы до 3-х с половиной, а с 5-ти - вечерние классы с гипсовых голов. Класс амфитеатром, парты идут выше и выше, а на больших папках большой лист бумаги, на котором надо рисовать тушевальным карандашом - черный такой. С одной стороны у меня сбоку сидел Курчевский[20], а слева - архитектор Мазырин, которого зовут Анчутка[21]. Почему Анчутка - очень на девицу похож. Если надеть на него платочек бабий, ну готово - просто девица. Анчутка рисует чисто и голову держит набок. Очень старается. А Курчевский часто выходит из класса:

- Пойдем курить, - говорит.

Я говорю:

- Я не курю.

- У тебя есть два рубля? - спрашивает.

Я говорю:

- Нету, а что?

- Достать можешь?

Говорю:

- Могу, только у матери.

- Пойдем на Соболевку… Танцевать лимпопо, там Женька есть, увидишь - умрешь.

- Это кто же такое? - спрашиваю я.

- Как кто? Девка.

Мне представились сейчас же деревенские девки. «В чем дело?» - думал я.

Вдруг идет преподаватель Павел Семенович - лысый, высокого роста, с длиннейшей черной с проседью бородой. Говорили, что этот профессор долго жил на Афоне монахом[22]. Подошел к Курчевскому. Взял его папку, сел на его место. Посмотрел рисунок и сказал тихо, шепотом, вздохнув:

- Эх-ма… Все курить бегаете…

Отодвинул папку и перешел ко мне. Я подвинулся на парте рядом. Он смотрел рисунок и посмотрел на меня:

- Толково, - сказал, - а вот не разговаривали бы - лучше бы было… Искусство не терпит суеты, разговоров, это ведь высокое дело. Эх-ма… о чем говорили-то?

- Да так, - я говорю, - Павел Семеныч…

- Да что так-то…

- Да вот хотели поехать… он звал лимпопо танцевать.

- Чего?… - спросил меня Павел Семеныч.

Я говорю:

- Лимпопо…

- Не слыхал я таких танцев что-то… Эх-ма…

Он пересел к Анчутке и вздохнул.

- Горе, горе, - сказал он, - чего это вы. Посмотрели бы на формы-то немножко. Вы кто - живописец или архитектор?

- Архитектор, - ответил Анчутка.

- То-то и видно… - сказал, вздохнув, Павел Семенович и подвинулся к следующему.

Когда я пришел домой, за чаем, где был брат Сережа, я сказал матери:

- Мама, дай мне два рубля, пожалуйста, очень нужно. Меня Курчевский звал, который рисует рядом со мной - он такой веселый, поехать с ним на Соболевку, там такая Женька есть, что когда увидишь, умрешь прямо.

Мать посмотрела на меня с удивлением, а Сережа даже встал из-за стола и сказал:

- Да ты что?…

Я увидел такой испуг и думаю: «В чем дело?» Сережа и мать пошли к отцу. Отец позвал меня, и прекрасное лицо отца смеялось.

- Это куда ты, Костя, собираешься? - спросил он.