Константиновский равелин

Со стороны Балаклавы все ближе и настойчивей не-прекращающаяся перестрелка. Здесь, на Северной, вновь наступила тишина. Атаки отбиты. Двадцать семь человек, оставшихся в живых, молча смотрят в настороженный, затаившийся мрак. Сложное смешанное чувство жалости к оставляемой земле, вынужденного бессилья и проснувшейся надежды заполняет их сердца. Никто в целом мире не посмеет сказать им слова упрека — в автоматы вставлены последние диски, к поясу привязаны последние гранаты. И каждый думает о своем. Горьки, как полынь, и тяжелы, как свинец, эти последние на покидаемой земле думы...

В 24.00 Евсеев вызвал к себе в кабинет Юрезан-ского.

Главстаршина, озорно поблескивая цыганскими глазами, будто и не было этих нескольких страшных дней, стоял навытяжку, готовый на любое задание.

В пустом кабинете, имевшем вид давно покинутого, произошел короткий разговор:

— Товарищ Юрезанский! Сейчас снимете военно-морской флаг и спрячете у себя. Будете уходить с ним!

— Есть!

— Международный свод в порядке?

— Так точно!

— Сможете набрать сигнал «Погибаю, но не сдаюсь»?

— Я его знаю на память!

— Наберете этот сигнал и поднимете на фалах поста!

— Есть! Разрешите идти?

— Идите!

Вот и все. И никто не увидит в темноте, как будет впервые в жизни плакать главстаршина Юрезанский, снимая боевой флаг, как затрепещет на фалах, знавших только штормовые сигналы, гордый многофлажиый семафор — «Погибаю, но не сдаюсь», и даже сам равелин станет похож на огромный корабль, уходящий с развевающимися флагами под волны.

И никто не увидит в темноте, как, согнувшись под накинутым плашом, изнемогает в ознобе комиссар Калинин. Пуля, застрявшая в ноге, уже обволоклась упругой резиновой опухолью. Ноет простреленная рука. Словно раскаленная, горит голова, а на лбу выступает холодный пот. Но ни единый стон не слетит с губ комиссара. Да я сам он в этот миг не здесь, а далеко-далеко, в Москве, рядом с женой и сынишкой, рядом, может быть... в последний раз...

И никто не увидит в темноте, как сидит рядом с Ларисой Алексей Зимскнй и, осторожно держа ее за руку, впервые перейдя с ней на «ты» и сладко немея от этого непривычного, сразу поставившего его рядом с ней местоимения. взволнованно и тихо говорит:

— По приказанию Евсеева ты уходишь с группой Булаева. Жаль, мне придется еще остаться! Но ничего! Я просил Булаева — он тебе поможет! Вначале плыть по бонам совсем легко — только держись за трос! А дальше Булаев с одним матросом будут буксировать доску — вот за нее и станешь держаться! Доплывешь!

И Лариса дружески пожмет его пальцы, благодарно и нежно пожмет, не сказав ни слова, но будет это пожатие негасимым огоньком надежды на самое лучшее, о чем он только смел мечтать...

Когда Юрезанский взобрался на крышу, плотный, напористый ветер с моря чуть не сбил его с ног.

«Шалишь, брат!» — улыбнулся главстаршина.

Прямо над головой то резко, как выстрел, хлопал, то дробно трещал вибрирующими краями в струнку вытянутым по ветру флаг. Юрезанский решительно снял фалы с утки, но т\*т почувствовал, как к горлу подкатил горячий, обжигающий комок. Главстаршина вдруг со страшной отчетливостью увидел себя со стороны: один в черной ночи, окруженный заревами далеких и близких пожаров, он спускает последний советский флаг на этом клочке нашей земли.

Все еще не решаясь потянуть фалы вниз, он стоял, запрокинув голову, бессознательно любуясь гордым полотнищем, тенью реющим в черном небе, и не замечал, как по щекам и по подбородку катятся торопливые, рожденные отчаянием слезы. Наконец медленно, как только позволяли негнушнеся руки, он спустил флаг до самой крыши, сложил рвущееся на волю полотнище и припал к нему губами. Свежим запахом моря и пороховым дымом пропахло боевое знамя равслиновцев. Юрезанский спрятал его за пазуху и снова посмотрел вверх. Жалкой сиротливой палкой торчала теперь в небе оголенная мачта. Печально гудели натянутые ветром фалы. И Юрезанский, не выдержав, прижался горячим лбом к струганому холодному дереву и тихонько застонал, слегка покачиваясь, стиснув со скрежетом зубы. И только мысль о том. что сейчас над равелином взовьется сигнал, полный презрения к врагу, заставила его очнуться и действовать быстро и энергично. Он подошел к ячейкам с флагами, безошибочно набрал в темноте нужное сочетание. Полоскаемые ветром флаги рвались из рук. точно живые, точно им не терпелось поскорей заполнить веселым треском зияющую над равелином пустоту.

И когда они. поднятые, растянулись в ряд, будто догоняя один другого. Юрезанский, облегченно вздохнув, стал спускаться с крыши.

Когда он тихонько постучал в дверь кабинета Евсеева, ему не ответили. Он слегка приоткрыл дверь и увидел, как капитан 3 ранга подошел к согнувшемуся Калинину, ласково положил на плечо руку:

— Что, плохо, Ваня?

— Плохо. Лихорадит, — сознался комиссар, поеживаясь под плащом. — Из-за ноги все!

Он со злостью закатил штанину.

— Мм-да-а... — поморщился капитан 3 ранга, нс зная, чем облегчить страдания товарища. — Жаль, Ланская ничего не сможет сделать!