Концерт. Путешествие в Триест

Эта весть разнеслась как молния, и еще до полудня — хотя концерт был назначен на девять вечера — кассовый зал филармонии заполнили все, кто еще надеялся попасть на выступление. Но их дело было безнадежно, и они переместились в ближайшее кафе, где горячо обсуждали вопрос: почему нельзя транслировать концерт по наружным громкоговорителям?

Среди желающих послушать пианиста преобладали молодые люди, среди которых были и наголо остриженные девушки — они, по их уверениям, собираются ходить так до тех пор, пока им не докажут, что это нанесенное им перед смертью унижение заглажено. Девицы были настроены скептически и беспокойно сновали из угла в угол.

Когда Старая филармония зажглась огнями, часть публики перешла к служебному входу, куда, как ожидалось, подъедет машина Левански, но там никто не показывался, хотя до концерта оставалось менее часа. В артистической уборной хозяйничала фрау Альтеншуль. Она попросила ее не беспокоить, однако из-за всеобщего возбуждения эта просьба оказалась невыполнимой. То и дело приходилось принимать поздравления и, конечно же, цветы — разве объяснишь этим настырным энтузиастам, что все эти восторженные охи и ахи могут помешать пианисту собраться перед игрой. А он должен был вот-вот появиться.

Последним подошел Либерман и, смущенно откашливаясь, сообщил, что филармония походит на осажденную крепость, и хотел было вернуться в зал, однако все его многозначительные взгляды на фрау Альтеншуль и даже недвусмысленный жест, каким он предложил ей руку, чтобы наконец проводить в ложу — время уже поджимало, — не произвели никакого эффекта. Она хотела самолично убедиться, что Левански будет одет к выступлению «как надо», в частности, чтобы на плечи был накинут белый шелковый шарф, — это придало бы его выходу особую торжественность.

Об остальном, заверила она, можно не беспокоиться, и в качестве неопровержимого доказательства процитировала записку, полученную от Левански пару дней назад:

«Дорогая, уважаемая фрау Альтеншуль, не подумайте, что я не умею быть благодарным или что я раскаиваюсь в своем решении вновь поселиться в этих местах по соседству с Вами. Зная Вашу любовь ко мне, поражаюсь Вашей настойчивости, с какой Вы добиваетесь пересмотра наших судеб. Сейчас я играю Бетховена, только Бетховена, и могу сказать, что абсолютно уверен в своих силах».

В дверях, почти касаясь спиной стены, стоял Шульце-Бетман.

Он явно хотел что-то сказать, но пока не находил подходящего момента, чем немало удивлял знакомых, — ведь раньше он слыл до неприличия замкнутым и неразговорчивым. Еще более всех удивляло, что он, по-видимому от неловкости, застрял в дверях, так что Либерман с трудом смог протиснуться к выходу из артистической, ворча на ходу:

— Ладно, тогда я пойду наслаждаться в одиночестве.

— Мы сидим рядом, — вставил Шульце-Бетман, — и со мной будет гость, но вы не пугайтесь.

— Что вы имеете в виду? — заинтересовалась фрау Альтеншуль, всегда готовая при виде Шульце-Бетмана дать волю своей природной раздражительности.

— Так ведь концерт, как я слышал, имеет целью возрождение, — сказал Шульце-Бетман, — не будем забывать и идею примирения.

— Само собой разумеется, — ответила фрау Альтеншуль.

— Тогда я спокоен.

Прозвенел колокольчик, приглашая публику занять места. Фрау Альтеншуль вышла к Либерману в узкий коридор, который вел в фойе, и отметила, что Шульце-Бетман задержался и не последовал за ними. При виде переполненного концертного зала душа ее возрадовалась.

— Теперь у него началась вторая жизнь, — прошептал Либерман, подразумевая Левански. — Такого огромного успеха он раньше не имел.

С этими словами Либерман заглянул в соседнюю ложу слева, ответил на улыбку Шульце-Бетмана, но не обнаружил рядом с писателем человека, о котором тот предупреждал.

Прошло десять минут после объявленного времени, а свет в зале все еще горел. Правда, казалось, что веселая, но нетерпеливая публика в партере вот-вот готова была ликующими возгласами вызвать на сцену исполнителя.

Но увы!

В Берлине есть место, на котором лежит позорная печать неприкасаемости. Это ничейная земля, где начисто все снесено. Если посмотреть на нее с запада через стену, преграждающую путь к Бранденбургским воротам, то перед глазами окажется отель «Адлон» и тот самый сознательно незастроенный прямоугольный участок, где раньше располагалась рейхсканцелярия. Вороны пролетали мимо этого участка, предпочитая приземляться в Тиргартене. Днем по проклятой земле колесили бронемашины, охраняя границу разделенного города, но по ночам, когда временами гасли все фонари и лучи прожекторов не шарили в темноте, посреди дороги вставала фигура, похожая на ангела смерти, и никому не давала проехать.

Путник, будь милостив к намИ помяни несчастных,Прах которых ты попираешь, идя своей дорогой!