Контуры и силуэты

Публика любит героев, публика готова сострадать расстрелянным чекистам, несчастным киллерам и братве. Да и понятно: у них есть имена и шумная слава, о них пишут в газетах и показывают по телевизору — они близки. А тех, остальных, анонимных... Сколько их, шестьдесят миллионов? Их ведь не называют поименно — они не братва.

“Но ты напрасно призываешь, — подумал я, — напрасно стараешься. Они будут стрелять. Будут стрелять друг в друга и в других. Будут стрелять, пока не установят новый порядок, а потом... Потом снова будут стрелять”.

Мне было грустно, потому что, стреляя друг в друга, они не забывали и остальных: мелких торговцев и водителей такси, челноков-коробейников и одиноких старушек с их клетушками в коммуналках. Из этих клетушек они собирали себе просторные гостиные. Они образовывали картели, учреждали банки, подкупали чиновников и сами баллотировались в Парламент, но по-прежнему оставались братвой.

Новый русский давно допел, а я продолжал пить водку с апельсиновым соком — мне было абсолютно все равно, будут ли у меня завтра дрожать руки.

НОЧНОЙ КАНАЛ

Наверное, это о чем-то да говорит, когда уже и сны приходят к тебе в виде телепередачи. Когда-то, еще в прежние времена я был знаком с одним сумасшедшим “ясновидящим”, который предсказывал будущее не просто из головы, а вычитывая прогнозы в газетах, которые ему “являлись”. Если телевизор заменил тебе сновидения, значит, своему собственному опыту ты больше не доверяешь. Вообще неясно, кто кого включает, потому что, похоже, телевизор включился сам собой где-то посредине передачи, где я, немой и невидимый, присутствовал в раю, в мире двухмерном и цветном, очень цветном, ярком до такой степени, что цвет уже перестает восприниматься, и экран превращается в протуберанец, переходящий в черноту. Здесь я осознаю свое несуществование. Или, наоборот, существование. Сознавая свое двухмерное, но живое, с ощущениями и движениями, присутствие внутри экрана, я одновременно смотрел эту передачу. Вне экрана я чувствовал бы себя не так реально — там я был только органом, воспринимающим себя.

PLAYBOY SHOW

Здесь тоже был Рай. На песочного цвета песок набегала цвета морской волны волна, и загорелые тела были цвета загара. Кто-то взял тряпку и стер пыль с экрана, и краски теперь были яркими и чистыми, какими они могут быть только в телевизоре марки “Sony”. Здесь на фоне фиолетового неба, среди пальм и белых геометрических коттеджей бронзовые пары имитировали любовь. Занимались любовью. Сладострастные вздохи и хрипы наполняли пластиковый черный ящик, но не выходили за “сверхплоский” экран. Это было похоже на сон, но это и был сон.

— Находясь внутри этой дьявольской игрушки, — сказал старик, — мы думаем, что наблюдаем ее снаружи.

У старика был тяжелый, рокочущий бас, не такой, каким он говорил со мной на Среднем проспекте, однако — я понимаю — он сильно постарел с тех пор, как я последний раз слушал его. Те фотокарточки были черно-белыми, и пальцы старика изуродованы артритом. Впрочем, и мы сейчас, вероятно, были черно-белыми на фоне ослепительного Канарского парадиза, но это несоответствие не раздражало и не удивляло, потому что мы со стариком были в другой группе времен. Здесь мы могли вести диалог или, скорее, два монолога, произносимых синхронно в каком-то стереофоническом звучании, и это никак не мешало нашему абсолютному взаимному пониманию.

Я не знаю, почему этот старик стал моим отражением в этом сне и почему отражением, не повторяющим мои движения и движения моих губ, а параллельно совершающим отдельные, от моих движения, — наверное, он слишком долго преследовал мое воображение, или, может быть, в нем была какая-то постоянная, пусть закостеневшая, но из-за этого не ускользающая идея — нечто, на чем можно было сосредоточиться. Недаром он не скользил по поверхности экрана, а постепенно проявлялся из глубины от сетки принятых сначала за облетевший куст морщинок до полного и плотного своего образа. Отсюда его глазами я мог наблюдать собственное изображение.

Этот полустертый субъект, он что-то делал здесь. Он передвигался на ощупь среди незнакомых ему предметов в темной комнате, но в телевизоре не бывает совсем темно. Он выдвигал ящички какой-то картотеки, но так и не нашел в них нужного ему — это было видно по его реакции. Вероятно, эта комната была чьим-то кабинетом, и похоже, что персонаж находился там незаконно. Кем он был, преступником или детективом? Я не мог этого понять, потому что включился в происходящее посреди совершавшегося действия. Здесь и я, пребывавший всего в двух измерениях, мог быть этим человеком. Да, здесь ловушка, вспомнил я, ты пытаешься построить логику преступления, исходя из своей — помни это — из своей психологии. Ты забыл, что ты это не он, и берешь на себя поступки, которых ты никогда бы не совершил. Взяв посылкой факт задуманного тобой преступления, всего лишь допустив это, — в конце рассуждения ты можешь с ужасом осознать, что ты способен совершить его. Я способен.