Координата Z

Нам нужно выпустить на волю сотни политзаключённых и сидящих по украинским тюрьмам ополченцев и прорусских активистов.

Нам нужна Украина, не побоюсь этого слова, демократическая – с открытым для всех политических партий парламентом, с реальной свободой СМИ, с русскими телеканалами и газетами.

Нам нужна Украина без агентов ЦРУ на каждом этаже власти.

Если для создания такой Украины найдутся политические силы в Киеве, готовые брать на себя ответственность, – можно садиться за стол переговоров.

Мы думаем о будущих поколениях россиян, которые имели бы в соседях русофобскую, получившую ядерное оружие державу, направляемую извне и презирающую не только наших граждан, но и своих.

Мы желаем мира всем, но думаем – о себе и своих детях: это наш долг.

Мы не считаем своих соседей врагами, в разговоре с которыми уместны все средства убеждения.

Если нас окликнут – мы услышим.

Попросите Зеленского написать в Москву одно смс: “Я понял”.

Если у вас друзья в Киеве – попросите, чтоб они вышли на Майдан и потребовали написать это чёртово смс в Москву.

Вместе с ним можно отправить факсом договор о безъядерном статусе Украины навсегда и об отказе даже помыслить о вступлении в НАТО.

И это реально даст результат. Одно смс и пара факсов!

Нет?

Ну, на нет – и суда нет».

Докричаться

Никогда уже не покинет горькое ощущение давней обиды.

У той обиды – почти детская болезненная обострённость, которая, знаете, иной раз не даёт покоя целую жизнь.

Это чувство я впервые испытал в марте 96-го. Мы выезжали из Ханкалы в Грозный и сидели в кузове открытого грузовика.

Ханкала была тогда военной базой федералов под Грозным. Многие московские журналисты находились там безвылазно, но в компании с нами в тот раз решилась поехать в страшный город одна московская корреспондентка со своим оператором.

Они были с телеканала, который неустанно показывал нас как мародёров и живодёров.

Они долго размещались посреди кузова.

Грозный простреливался насквозь, и журналистке было страшно выезжать из Ханкалы.

Но поразительным образом её страх оказался слабее её брезгливости. Она насмешливо разглядывала нас. Её словно бы поместили между животных. Она смотрела – на животных.

Она приехала только что, и ещё несла запахи столицы. Это мучило моё обоняние. Только тогда я вдруг понял, что мы – люди в камуфляже – друг для друга не пахнем, а для неё – пахнем. Так же резко, как она для нас, только хуже.

«Глупые дети, – говорил весь её вид, – куда вас занесло? Неужели вы не понимаете, что ваше государство преступно?»

С тех пор прошло 23 года. И вот они вернулись – этот запах, этот взгляд, эта брезгливость.

Что мы увидели вокруг в первый же день войны?

России поднесли зеркало – и она ужаснулась. Она ужаснулась вся, но по-разному.

Одни ужаснулись неизбежным смертям.

Другие ужаснулись ликующему предательству российской интеллигенции, российской финансовой аристократии.

Интеллигенция и аристократия прокричали множеством глоток: «Позор! Уберите прочь всех этих ваших военных!..»

Мы знаем, как славно, как приятно быть добрым.

Но люди!

Это же ваша армия. Она существует на ваши налоги.

Наконец, это ваши дети. Братья, отцы, соседи, сограждане.

Надо учиться нести за всё это ответственность.

Что ж вы сразу бросили себе это под ноги, маловеры?

Выяснилось тогда, что в России живёт огромное количество людей, озабоченных исключительно своим реноме, которое они пытаются выдать за совесть.

Есть, верю, и другие: имеющие совесть, и даже измученные ей, – но болеющие только о своей совести. В те дни, когда стоило болеть – совсем о другом.

О согражданах, которые ночуют на земле, в броне, под бронёй – на той стороне земли, на иной стороне бытия. Внутри необъятной смерти, в её животе.

Они не ведали сна. Если им удавалось заснуть на час, посреди грохота и ада, им снилась Родина.

И в этой Родине – те, что не замолвили о них ни слова. Отрекшиеся от них сразу, тут же, немедленно, скоротечно, поспешно, прилежно, старательно.

Эти люди, на другой стороне реальности, в любые времена, – моя родня.

У них нет голоса, они даже не могут вскрикнуть, чтоб их услышали.

Но они – счастье и соль моей земли.

А вы? – кто вы такие, с вашим городским запахом, с вашим взглядом сквозь них?

Я не знаю вам имени.

Подписывайте из века в век ваши миротворческие письма, выстраивайтесь на очередь в свой рай. Пока они – там, в аду.

Вас так раздражали тысячу раз повторённые слова про «восемь лет»…

Ну что, меня они тоже раздражали – особенно повторённые в устах тех, кто мог бы в эти восемь лет туда хоть раз явиться, но так и не явился.

Не меньше вас меня раздражали московские аналитики и сетевые стратеги, двигающие полки и дивизии, отдающие приказы о наступлении, и особенно вот эти, которые: «Пленных не брать! Никаких переговоров!».

Но я всё равно никогда не пойму, почему главным вопросом в тот день для вас стал «Как же мы будем жить?» – с ударением на «мы».

Хотя главный вопрос – всегда иной: как они там сейчас, будут ли они живы завтра – наши дети?

Зачем вы плюнули в них раньше, чем вас кто-то попросил об этом?