Копенгаген

Римская скульптура, особенно скульптура периода Республики, благодаря своему почти болезненному реализму, принимает земную жизнь как абсолютную данность. Каждая морщина на лице римлянина, как именная печать нотариуса, знаменует непреложность бытия. Каждая деталь портрета — бородавка на носу, узкие губы, проплешина — незаменима, как иудейское слово в Пятикнижии. Римские скульпторы изжили греческий символизм, вернее, окончательно еще не подпали под обаяние греческого искусства (это произойдет в эпоху вечно юного Августа), воплощавшего некий абстрактный дух в мраморе и бронзе. Неслучайно в той же глиптотеке стоят рядом два бюста Еврипида, совершенно непохожих друг на друга. Римская скульптура — это победа над жалостью к себе и к миру, над пропастью, которой заканчивается мир. Пожалуй, эти мраморные бюсты — лучшее лекарство против экзистенциального отчаяния, именно потому, что римский мрамор и римская бронза есть полнейшее приятие человеческой судьбы. Вот он, выход из тупика, в который уводит нас датский мыслитель.

5. Остров Мён

— Это — не карта местности, это — дизастер[3], — жалуется сын и тычет указательным пальцем в пунктирную линию на карте, словно хочет проткнуть этот несуществующий велосипедный маршрут. Мы увиливаем от легковых машин и туристических автобусов. Водители с нами не церемонятся. Я видел, как ухмылялся белобрысый паренек, сидящий за рулем новенькой «хонды», когда мы съехали на обочину, чтобы не попасть под колеса его машины.

Над головой — низкие клочья облаков, вдали — лопасти ветряных генераторов, стены ферм, занавешенные окна. Трактор рокочет на пахоте. Стая чаек облепила черную землю; кажется, что выпал снег. Вдалеке, слева, — стальная полоса Балтийского моря. Мы останавливаемся в Элмелунде, возле церковной ограды. Пчелы желтым, пружинящим нимбом окружают нас, почти касаются наших висков. Возле ограды растет черемуха. Запах настигает внезапно. Еще немного, и я заплачу. Сын спрашивает:

— Что с тобой?

— Понимаешь, этот запах… Мое детство все пропахло черемухой, под Москвой и в Литве так пахнет.

Сын-американец подходит ближе, принюхивается и говорит:

— Да ну тебя… запах какой-то приторный, как в доме для престарелых.

Я достаю бутерброды из рюкзака.

— Перекуси, а я загляну в церковь.

Через погост иду к главному входу, открываю тяжелую дверь. В церкви светло и безлюдно. Там, где в католическом храме должна быть апсида — между букетами гладиолусов в алебастровых вазах, — аляповатый барельеф Тайной вечери. Своды церкви разукрашены фресками, беспомощно-детскими фигурами и орнаментами. Теплые, детские краски — кирпично-  и коричнево-красная, нежно-зеленая и желтая. Ювенильная роспись, как будто на излете XV века старейшины прихода пригласили в Элмелунде компанию школяров, и они, не мудрствуя, украсили церковь выводком библейских персонажей, не вдаваясь в тонкости строения человеческого тела, не думая даже о правильности случайных контуров. Вот спит человек, тело его изнурено, червеобразно, левая нога слегка согнута. Над ним стоит улыбающийся юноша с посохом, вокруг головы нимб, как широкополая мессионерская шляпа. Он разрывает брюхо спящего и оттуда появляется абрис женщины. На соседней фреске женщина держит в руке яблоко, сосредоточенная, погруженная в себя (другую руку в знак благодарности прикладывает к животу), а рядом — змей, такой же в-себя-смотрящий, похожий на ундину. Ева протягивает яблоко мужчине, а он уже надкусил свое яблоко (он как будто говорит ей: вот погляди, у меня тоже есть яблоко), а рядом все тот же юнец в широкополой шляпе, улыбаясь, разговаривает с мужчиной и женщиной, и те ему тоже улыбаются, стыдливо прикрывая руками бутафорские животы. А вот — на другой фреске — они, счастливые, оборачиваются и машут руками ангелу, который в ответ улыбается им и на прощание размахивает мечом. А потом Адам в средневековом одеянии погоняет лошадь с непомерно растянутым крупом. Он идет за сохой, взрывая весеннюю землю. Вот два чертика, похожие на арлекинов, уводят людей, тощих, как спички, в геенну огненную, напоминающую невыкошенный сентябрьский луг с пожелтевшей травой. А рядом под навесом лежит младенец. Женщина стоит на коленях, на голове — широкополая желто-оранжевая шляпа-нимб. Иисус протягивает к ней тонкие руки.

6. Йенс. Эллинг. Музей викингов

Мы подобрали его на заправке. Йенс был похож на викинга. Высокий, голубоглазый. Тонкое лицо окаймляла рыжая бородка. За спиной у него висел огромный рюкзак. Под рюкзаком — на длинных шнурках — болтались гигантские тимберланды.

— Добрый вечер. Куда вы едете?

— На север, в сторону Эллинга.

Он улыбнулся и медленно спросил, подбирая английские слова: — Не могли бы вы подвезти меня до следующей заправки?

Мы сели в машину и покатили по пустынному шоссе. Сначала несколько минут молчали. Потом я спросил его:

— Вы датчанин?

— Нет, я из Германии, живу около Ганновера. Слышали о Ганновере?

— Да, слышали.

— Куда вы едете?

— Еду в Осло, оттуда до мыса Нордкап, самой северной оконечности Европы. Каждый год провожу там свой отпуск.