Копья летящего тень

Ника улыбнулась ей в ответ, отходя от нашего разговора… Что ни говори, но эта пара просто создана для того, чтобы вызвать у окружающих умиление. Их вечные счастливые улыбки, будто навсегда сцепленные руки, наивно-влюбленные взгляды иногда раздражали меня, замотанного, загнанного, измочаленного то кафедральными склоками, то лекциями, то семинарами, зачетами, экзаменами, лабораторными. Но раздражение тут же проходило, как только я понимал, что причина не в них, а во мне самом, что я просто по-человечески завидую им. И сейчас, глядя на нас с Никой, они улыбались так же счастливо, как будут улыбаться и завтра, позабыв о нашем существовании. Но каждый уверен, что улыбаются они только ему, и губы встречных сами собою растягиваются, а глаза начинают светиться.

— Ника, а ты про Изиду не дорассказала, — продолжала распевать слова Наташа, — так интересно было, да, Сереж?

Ее обращения к мужу в конце почти каждой фразы носили скорее ритуальный, чем смысловой характер, ибо дождаться от Сергея самостоятельной фразы было чрезвычайно трудно. Он ждал, когда в конце фразы жена повернет к нему голову, задавая привычный вопрос, после чего, показывая ослепительно белые зубы, радостно кивал головой.

— Про Изиду… — медленно, словно вспоминая, повторила Ника. — Еще будет время. Лучше я скажу гимн ей, в нем все есть.

Высвободив руку из-под моего локтя и снова замкнув обе руки с помощью веера, Ника прикрыла веки и тихим, но отчетливым полушепотом, как молитву, стала произносить, будто не было рядом ни нас, ни сотен других, монотонно гудящих о своем, как пчелы в улье; будто стояла она в одиночестве, и перед ней была лишь степь, а над ней — лишь безграничное небо:

— Будь благословенна, Изида — Мать!

Ты, которая так страдала, что заслужила право прощать.

Ты остаешься единственным божеством, которое спасет мир.

Ты была зарей Любви.

Ты, примирительница людей, богиня всемирного искупления и царица жизни и смерти, лучшая и красивейшая!

Ты — неизменно правдивое Сердце, стоящее выше могущего заблуждаться Ума.

Наступившая пауза длилась недолго, потому что Наташа не была бы Наташей, если бы тут же ни воскликнула:

— Ой, как здорово: «Ты была зарей Любви!» Правда, Сереж? Ника, ты нам обязательно расскажи о ней, я же ничего не знаю, а так интересно, да, Сереж?

— Расскажу, но прежде князь Глеб должен выполнить свое обещание — я просила его о прогулке под луной.

Не успел я ответить, как Наталья весело-просяще запричитала:

— Ой, а мы с Сережей проголодались, да, Сереж? В буфете только конфеты и шампанское. Мы тут стояли и думали, а вдруг у Глебушки ключ с собой? — Она так выразительно посмотрела на потолок, словно там была дверь, что даже Ника не выдержала и тоже запрокинула голову, вызвав у меня смех.

«Карфаген» соединялся переходом с высотным тридцатиэтажным зданием, часть которого была отведена под общежитие: обыкновенные однокомнатные квартиры гостиничного типа с огромной кухней в конце коридора — одной на всех: из-за чего многие предпочитали пользоваться электроплитками.

В одной из таких комнат, на одиннадцатом этаже жил мой аспирант-американец Брюс, который, уезжая на время каникул в Америку, всегда оставлял мне ключ. А поскольку засиживаться на факультете иногда приходилось до позднего вечера, я время от времени ночевал в этой келье и держал в ней запас продуктов.

О ключе от нее и спрашивала Наталья, которой, даже если захотел бы, отказать было невозможно. Поэтому, порывшись в кармане, я протянул ей невзрачный желтый ключик, но она замотала головой, заявив, что одни они не пойдут, а Петька с Пашкой до утра в видеотеке и т. д. При этом она так умоляюще смотрела на Нику, что та сдалась.

— Ладно, значит, не судьба сегодня гулять под звездами, — вздохнула она, и я заподозрил, что подумала, будто посещение Брюсовой кельи подстроено специально. — Ведите, Князь, где эта лестница в небо?

И еще раз сверкнул бриллиант на ее пальце — когда мы вчетвером шли по длинному гулкому коридору. Жених и Невеста были заняты друг другом; Ника с настороженным вниманием вглядывалась в облицованные мрамором стены, загадочно мерцающие и отражающие редкие светильники, в богатый лепной потолок с живописными плафонами. Несколько раз она останавливалась, присматриваясь к каменному рисунку, но казалось, что видится ей и нечто, спрятанное под слоем мрамора.

— Только рабский труд мог сотворить все это, — вдруг глуховато произнесла она, но в огромном пустом объеме голос прозвучал непривычно громко. — Пирамиды Египта, подземные дворцы метро и эти вот пирамиды современности. Когда выбора нет: или строишь, или умираешь. Большие тираны всегда тяготели к монументализму. Чувствуете, сколько замуровано здесь нереализованных жизней? Иногда хочется содрать все эти облицовки, мозаики, — чтобы увидеть там, на бетоне, фамилии. Они не могли их не написать — единственная возможность хоть как-то остаться, хоть в знаке…

* * *