Коптский крест

Все пространство Старой площади, прихватывая сюда и часть Новой, между Варваркой и Ильинкой, занимала одна грандиозная толкучка – начиналась она с убогих лавочек, прилепленных к китайгородской стене (где, по заверениям Николки, во всякое время скупали краденое), и тянулась дальше рядами навесов, шалманов, сараюшек и прилавков под легкими щелястыми навесами.

Торговали здесь все больше готовым платьем, причем наидешевейшим: шубами, поддевками[79], шароварами или пальто, а также мешковато сшитыми сюртучными парами – на простого покупателя. Кое-где был, впрочем, и товар с претензией на шик – Николка презрительно назвал изыски местного высокого стиля «модьё», заявив, что сшито все здесь же, теми же мастерами, что кроили армяки для извозчиков да поддевки для сухаревских приказчиков.

На Ваню эта бурная рыночная жизнь производила гнетущее впечатление. Он-то помнил Старую площадь парадно-строгой, тихой, загадочной, овеянной величественной славой имперских учреждений[80], обосновавшихся в выстроившихся вдоль нее монументальных постройках; а здесь – ну прямо Черкизон, только конца девятнадцатого века. Сам Ваня не застал разгула дикого предпринимательства девяностых и судил о грандиозных московских вещевых рынках лишь по рассказам отца; но впечатление было совершенно то же. Разве что в девяностых годах двадцатого века лотки были завалены продукцией, произведенной узкоглазыми рабочими, одетыми в одинаковые синие хлопчатобумажные робы, за дряхлыми швейными машинками под портретами Председателя Мао. А сотней годов раньше место скверного китайского ширпотреба занимали горы тряпья, сшитого и перешитого босоногими, спивающимися портными, ютящимися в подвалах расположившегося неподалеку от Старой площади Хитрова рынка. Качество, впрочем, было тем же самым – и там и там покупатель приобретал гнилой, дурно сшитый товар, название которому было «хитровский пошив» да «Китай».

А какой здесь стоял крик! У многих лавочек имелись самые натуральные зазывалы, и, отрабатывая хозяйскую копейку, они старались изо всех сил, не щадя ни своих голосовых связок, ни ушей публики:

– Шелк, атлас, канифас, весь девичий припас!

– Для мадамочки-супруги – ломовые подпруги на шелковой подкладке, на шерстяной байке!

– Пальтецо не угодно ли, на меху гагачьем, с шелухой рачьей?

Услышав эту кричалку, Ваня невольно рассмеялся – нет, определенно некоторые вещи за сто с лишним лет ни чуточки не изменились! Разумеется, Москва четырнадцатого года разительно отличалась от столицы времен девяностых, но криво сшитые китайские пуховики навсегда останутся в памяти москвичей символом дешевых азиатских шмоток.

А рядом надрывал глотку другой детина; товар был тут же – на мостовой, возле лавки стояла деревянная кровать с горой подушек и перин:

– У нас без обману, материал без изъяну, имеем подушки пуховые, кровати деревянные, ольховые!

Ваня покосился на массивное «ложе». Приходилось признать: прошедшие сто тридцать лет явно не пошли на пользу мебельному производству; продукцией старых московских мебельщиков можно было вышибать ворота, а уж как элемент баррикады кровать и вовсе была бы незаменима – сплошной массив дерева не всякая пуля прошибет.

Здешние «рекламщики» не ограничивались повторением разухабистых слоганов – на глазах мальчиков один из них пригляделся к дурно одетому господину (судя по плохонькой шинели, чиновнику невысокого классного чина) – и, встав у него за спиной, заорал:

– Стул казенный, штаны свои, штрипки дареные!

Публика зашлась хохотом, а несчастный штафирка вздрогнул, затравленно огляделся и ретировался из опасного места.

Впрочем, ребятам было не до того, чтобы глазеть на причуды этой самой грандиозной из московских толкучек, наоборот, они старались поскорее миновать это скопище народа, прилавков, амбарчиков и бродячих собак.

– Вот видишь, а ты не хотел идти к лейтенанту! – на ходу упрекал товарища Николка. – Ничего он и не заподозрил, и вообще – очень интересный господин. Вон книг у него сколько, и шпаги на стенах какие, старинные!

– Да, интересный, кто бы спорил, – хмуро соглашался Ваня, озираясь на совершенно хитровского типа, пристроившегося в нише стены. Сам тип не обращал на мальчиков внимания; выставив ногу в драном лапте и потряхивая перед собой плошкой с парой медяков, он заунывно тянул что-то жалостливое. – Он не просто интересный… скорее, интересующийся. Я случайно увидел в зеркале, как он нам вслед смотрел, – думал, что мы не видим; оч-чень заинтересованный был взгляд. А ведь что ему два гимназиста? Подумаешь, было бы на кого смотреть…

– Зато какой альбом ты у него выменял! – не уступал Николка.

– Это точно. – И Ваня, в который уже раз, достал из сумки полученный от лейтенанта альбом. На выцветшей матерчатой обложке было оттиснуто золотыми некогда буквами: «Картинки вступления Русского Императорского Воинства в Париж в марте 1814 года от Рождества Христова».