Корабль дураков

— Да не хочу я тебя убивать, не хочу обкрадывать, ты сам меня довел! Почему ты меня не считаешь человеком, дядя? Что я тебе сделал плохого? Дай мне немного денег, больше мне ничего не надо! — Он безутешно зарыдал. — Не хочу я тебя убивать… я только хочу свободы!

Теперь он сидел на краешке дивана, согнувшись в три погибели, сморкался и утирал лицо нечистым платком. Дядя смотрел на него и скорбно качал головой.

— Никакой свободы на свете нет, Иоганн, — сказал он с долгим, горестным вздохом. — Нет на свете свободы. А если бы и была, неужели ты надеешься достичь ее таким путем?

— Я хочу купить бутылку вина! — горячо воскликнул Иоганн, в нем опять пробудился мятежный дух. — Мне надо прилично одеться, ты меня держишь в отрепьях, как нищего! Я хочу танцевать, быть молодым, пока молод, я имею право жить. Ты умираешь — так что же, разве непременно надо тащить меня с собой в могилу?

— Я только хотел спасти твою душу, Иоганн, — сказал Графф. — Ты мне дорог.

И юноша почувствовал, что смягчается, уступает, проигрывает битву, застигнутый врасплох предательской атакой с незащищенного фланга, ведь в чувствах ты беззащитен, ты жаждешь любви, тебя ослепляет мучительный страх вечно оставаться в стороне от жизни, чужаком, изгнанником, когда не можешь во всем принять участие, во все внести свою лепту, стать человеком среди людей… и в душе он бился, метался в поисках самых нужных, самых верных слов: как объяснить старику, как бы его задобрить, получить свое — и не сделать ему ничего худого, не красть, не убивать, черт бы его побрал!

— Моей душе я сам хозяин, — угрюмо сказал он почти уже обычным голосом.

— Неправда, — спокойно возразил дядя. — Глупости ты говоришь. Но я больше не в силах с тобой спорить. Не стану тебя удерживать, — Он показал на свою койку. — Нащупай под матрасом, поближе к стене, мой бумажник и дай мне.

Пораженный этой внезапной победой, ощущая стыд, унижение и досаду, Иоганн неловкими руками стал рыться под одеялами. Нашарил бумажник, подал Граффу, тот не мешкая раскрыл его, достал из одного отделения солидную пачку банкнотов и, не считая, протянул Иоганну; жуткая улыбка проступила на его измученном лице.

— Пожалуй, для твоего блага мне следовало поступить иначе, — сказал он мягко, — но ни один дар не пойдет на благо, если он дается без благословения. Благословляю тебя, Иоганн, тебе следовало знать, что смерти я не боюсь. Даю тебе это не из страха, что ты отнимешь у меня жизнь. Но я боюсь, что иначе ты станешь убийцей. Это совсем не одно и то же, Иоганн. Эти деньги твои — и я больше не хранитель твой. Возьми их не задумываясь и ступай своей дорогой, дитя мое.

Иоганн стиснул пачку денег — так много! можно купить все что хочешь! — и, смущенный, сбитый с толку дядиным убеждением, что отныне он, Иоганн — неисправимый грешник, растерянно выпалил:

— Дядя, ты со мной обращаешься как со слугой, но слугу ты бы никогда не решился оставлять без гроша, как меня, это нечестно!

— Никогда я не считал тебя слугой, Иоганн. Не старайся оправдать себя таким бессовестным способом… а теперь, пожалуйста, помоги мне лечь, я очень устал.

Иоганн сунул деньги во внутренний карман куртки и занялся своими всегдашними обязанностями, лицо его пылало.

— И дай мне, пожалуйста, снотворного, — сказал Графф.

С внезапной жалостью смотрел Иоганн, как старик пьет микстуру. Стараясь подавить в себе это новое, неожиданное чувство, он осторожно, как его давно научили, не обнажая нескромно этот маленький живой скелет, сменил на нем костюм на ночную рубашку — поднял и потом бережно опустил одну руку, затем другую, натянул подол на распухшие коленные суставы, поднял бессильное тело, как младенца, аккуратно уложил, подвернул со всех сторон одеяло.

— Ну вот, спи, — сказал он, вдруг охрипнув.

— Спасибо, — сказал дядя. — Я тебе всегда благодарен.

Иоганн постоял над ним в нерешимости, потом сказал:

— Тебе спасибо, дядя. Я исправлюсь, обещаю тебе…

— Пожалуйста, ничего не обещай, — перебил Графф, приподнял руку и улыбнулся той же ужасной улыбкой мертвеца. — Увы, все мои нужды остались прежними. Я должен быть для тебя обузой до конца плавания. Мне надо еще раз увидеть Германию, Иоганн, до этого часа я должен дожить. Потерпи.

— Ты не будешь мне обузой, дядя, — горячо сказал Иоганн.

Впервые старик Графф увидел открытое лицо — дружелюбное и, что всего удивительней, полное великодушия, — оно неузнаваемо преобразилось, трудно было поверить, что это и есть бессердечный сын его, Граффа, бессердечной сестры.

— Доброй ночи, — сказал старик.

Иоганн бросился уже к двери, но приостановился, оглянулся.

— Доброй ночи, дядя. Спи спокойно.