Корабль дураков

По лицу ее отнюдь не видно, чтобы она раскаивалась, и простилась она, мягко говоря, без тени смирения, с кривой усмешкой отметил про себя Фрейтаг. Не вдруг удалось ему отделаться от самолюбивой досады и странной обиды, вызванных этим ее нежданным высокомерием. В который раз он напомнил себе, что в этой девчонке нет ничего хорошего — подумаешь, ничтожество, смотреть не на что, просто капризная, пустая, дерганая американка, только пыжится, воображает себя художницей, хочет придать себе важности… но как он ни старался ее принизить, ничто не успокаивало уязвленного самолюбия и не утоляло жажду хоть какой-нибудь да мести. Он совсем уже перестал злиться на миссис Тредуэл за то, что она прежде некстати наболтала Лиззи… в сущности, он теперь был немного зол на нее за другое: ни разу она не пыталась сделать еще хоть малый шажок вперед в их двусмысленных полуприятельских отношениях, а недурно было бы ее поддразнивать, давать щелчок за щелчком (у него есть для этого множество уловок!) — не слишком сильно, чтоб не охладить вовсе, а как раз настолько, чтобы подогреть в ней охоту его покорить. Он был очень доволен, когда она с легкостью согласилась еще раз с ним позавтракать, словно после того первого завтрака между ними уже установилась какая-то близость, а кончилось тем, что она просто ушла, отвернулась от него так же грубо, как Дженни, хотя, казалось бы, она — женщина более воспитанная; что ж, возможно, все американки грубы. Фрейтаг помотал головой, будто хотел вытряхнуть из нее неудобные мысли… лучше думать о Мари, но вот что странно: чем ближе встреча с нею, тем туманней и мимолетней возникает перед ним ее образ. О чем тут, собственно, думать? Мари есть Мари, она его ждет, они возобновят свою жизнь с того самого места, на котором ее прервали… да нет же, ничего они не прерывали, эта их разлука не в счет, просто получился перерыв в обиходе, в привычной доброй, теплой повседневности их супружества — но разве в супружеской жизни что-то может перемениться или пострадать, если на время люди поневоле расстались? Фрейтаг глубоко вздохнул, шумно перевел дух.

В баре сгорбился над кружкой пива Хансен и смотрел в нее, точно в разверстую могилу. Испанцы за столом пили кофе, Рик и Рэк поминутно запускали лапы в сахарницу; все они, молчаливые, угрюмые, поглощены были только собой. О корабле и пассажирах они и думать забыли, со всеми делами на борту покончено, больше незачем как-то выказывать свою ненависть и презрение. В своей угрюмости все они как-то отупели и погрустнели, словно победа обошлась им слишком дорого и вымотала все силы. Фрейтаг мельком оглядел посетителей и прошел через бар, не останавливаясь: среди этой публики и пиво пить не стоит, не будет в нем никакого вкуса.

Возвратясь в каюту, Дженни застала Эльзу на диване с книгой. От нечего делать пошла к умывальнику вымыть руки, спросила:

— Что вы читаете?

— Библию, — отрешенно сказала Эльза, не поднимая глаз.

— Вы уже завтракали?

— Да, — ответила Эльза. — Там были испанцы, и, когда мы проходили мимо них, мама сказала довольно громко: «Осторожно, берегите кошельки!» — но они притворились, что не слышат. А папа, бедный, так мне его жалко стало, наверно, хотел пошутить и зашептал, что, если мама будет так разговаривать с такими иностранцами, они всадят ему нож в спину, а мама возьми и скажи в полный голос по-испански, что ворами их мало назвать, они-то всех называли гораздо хуже. Я чуть не умерла, — неожиданно докончила Эльза.

Она вдруг захлопнула Библию, повалилась боком на диван, потом опрокинулась на спину и зарыдала, слезы ручьями потекли по вискам ей на волосы.

— Бесполезно… — всхлипывала она. — Ничего не помогает. В Библии тоже нигде не сказано, как мне жить, если я такая уродина и такая дура и никто ко мне даже не подходит, никто не хочет со мной танцевать! Когда-то мама заставляла меня играть на рояле, я сколько лет училась и все равно играю хуже всех, никто не хочет меня слушать…

Дженни протянула ей чистый носовой платок, сказала беспомощно:

— Ну-ну, Эльза, не так уж все плохо! Вот вам платок. Давайте-ка умоемся и пойдем на палубу. Скоро уже Виго, мы все сойдем на берег, погуляем, а эти мерзкие танцоры там и останутся, и тогда на корабле станет гораздо лучше, приятнее.

— Нет-нет, — сказала Эльза. — Никуда я не пойду. Идите без меня.

Иоганн спал недолго, но крепко и проснулся с ощущением блаженного довольства, разлитого во всем теле; потянулся, зевнул, по-кошачьи перекатился с боку на бок и даже как-то гортанно заурчал от удовольствия. Он вернулся к себе в каюту перед самым рассветом, вполне пристойно, без шума, но и без лишней осторожности, вовсе не как виноватый; дядя не спал, но не задавал никаких вопросов, только попросил стакан воды. А сейчас он тихо спит глубоким сном, лицо спокойное, умиротворенное, морщины разгладились, кожа, отливающая восковой желтизной, кажется совсем холодной. Охваченный внезапным испугом, Иоганн приложил ладонь к губам старика, к ноздрям — дышит ли? — потом к груди — не остановилось ли сердце? — Рука его дрожала.