Корабль и другие истории

На дипломе кафедры дизайна Высшего художественно-промышленного училища имени Мухиной я проектировала ИСЛ-4 («искусственное сердце-легкие»), аппарат для операций на сухом сердце. И дважды довелось мне побывать в Военно-медицинской академии: в клинике кардиохирургии, где сверху, с фонаря, прозрачного остекленного купола, виден мне был оперирующий Балюзек, и в нейрохирургии на операции моего отчима Б. А. Самотокина; он разрешил мне сделать несколько фотографий врачей (размывающих руки, идущих с поднятыми, согнутыми в локтях стерильными руками в перчатках, маски, бахилы, передники до пола, фантастическое шествие!). Кроме слушателей, в операционной со мной были еще двое мухинских: живописец Павел Абрамичев (тогда писавший портрет Б. А.) и его жена Светлана.

Оперировал профессор девятилетнюю девочку, привезенную на каталке, спящую, обложенную кусками льда, — в то время медики увлекались гипотермией. Б. А., обращаясь к курсантам, комментировал для них действия свои. Показав, где дислоцируется опухоль, сказал он: «Но ведь это девочка, личико женское, со стороны лба или виска подходить не будем, чтобы шрамы внешности не портили, подходим сверху». Взяв коловорот, пояснил он, что сверлить следует с осторожностью: пройдя кость, сверло может провалиться в мозг: «Это уж тогда будет по части судебной медицины». Просверлив два отверстия, он ловко продел через них узкую гибкую пилку и принялся пилить.

Мы, отстояв часа полтора, ушли с ощущением, что на нас воду возили, невероятно усталые зрители, а доктор продолжал оперировать еще три часа. После подобных операций отчим сбрасывал в весе несколько килограммов, у него часы на руке крутились.

Детей-пациентов он помнил особо, хотя никого из больных не забывал. Но, пожалуй, самой памятной была маленькая грузинка по имени Мзия.

В этой школьнице начальной школы жило неуловимое чудо женственности, ведомое людям со времен Елены Троянской и задолго до нее. Не о красавицах, не о хорошеньких, кокетливых, гламурных личиках речь; но об облаке, окружающем женское существо, о разлитом в плазме магните: только глянет через плечо — пиши пропало. И тень от шапочки твоей, венецианская баута.

Мальчик, влюбленный в Мзию без памяти, в приступе ревности ударил ее ножом. Нож, вошедший в позвоночник, по счастью, не повредил спинной мозг, Мзия попала на операционный стол, все обошлось, она быстро вышла из больницы.

Но через некоторое время начались у нее чудовищные головные боли, судорожные припадки, непонятная симптоматика, не проясняемая ни одним из тогдашних методов исследования.

Профессор спросил у родителей:

— А каким ножом он ее ударил? Что был за нож?

— Обыкновенный, — отвечал отец, — для забоя свиней.

— Свиней? — переспросил Борис Александрович. — Вот теперь все понятно.

Он назначил день операции и достал приютившегося в голове девочки свиного цепня. Маленькая личинка гельминта, финна или цистерка, скользнула с лезвия в спинномозговую жидкость, поднялась по течению, и начал расти ленточный червь, чьи особи достигают полутора-двухметровой длины, змий обретался в мозгу маленькой Евы; присутствующие ощутили легкую дрожь не медицинского даже характера, а мифологического, языческие притчи, древнегреческие чувства посетили всех.

Мзия поправилась, ее увезли в Грузию, она выросла, вышла замуж, родила детей, доктору привозили с юга подарки: хачапури, чурчхелу, ткемали, дивное вино «Чхавери» и т. д. и т. п.

Не знаю, были ли у нее дочери, передалось ли кому-то из них волшебство женственности. Впрочем, сей дар судьбы вполне мог возродиться в одной из внучек, неважно какой: черноокой или с глазами цвета голубиного крыла, рослой или маленькой, темноволосой ли, русой; поворот головы, медленный взгляд через плечо, — и ты, герой, пропал.

ПЕЙЗАЖ С ФУДЗИЯМОЙ

Детство Павла Абрамичева прошло на станции Улуханлу Занзибарского района под Ереваном, в Араратской долине.

Отец подарил мальчику краски. На коробочке была нарисована кисточка, но самой кисточки в коробке не было, по рисунку Паше показалось, что это ручка. Он макал ручку в краски, пытался рисовать. Однажды в Ереване, где учился он в школе, увидел он двух аккуратных мальчиков в матросках, писавших этюды кисточкой, цвета ложились на бумагу, что совершенно очаровало его.

Обретя долгожданную кисточку, решил и он писать с натуры, стащил у матери крышку от бочки, прибил к ней три ножки, вышел мольберт, и отправился юный художник в долину на пленэр.

Араратскую долину, орошаемую Араксом, Севжуром, Касахом, Разданом, испещряли речушки и ручейки, не замерзающие весной, — зима в армянском детстве длилась один день. Из долины виден был находящийся в Турции Арарат, возвышавшийся на этюдах мальчика подобно армянской Фудзияме. На горе Арарат растет крупный виноград. Крупный? Кто проверял? Не было ли это местной версией басни «Лиса и виноград»?