Корабль и другие истории

Все были тут: Ваагн, Вагиф, Забирохины Ваня с Лизочком (почему-то боявшейся до слез двадцати шести бакинских комиссаров с исторического живописного полотна с крапплаковой кровью, особенно Фиолетова), Бульда и ее сестры с цветочными именами (их отец был азербайджанцем с армянским именем, а мать — армянкой, и сами они вышли замуж за армян, а в дни карабахской резни прятали их соседи-азербайджанцы, переправившие их семьи в Россию), Мовсес-Танкер, на чьей рубахе смутно маячили тени решеток тюремного будущего, драчливый Рашид с тихим Мамедом, Гусейн Джуварлы и персиянка Амине, носившая имя матери пророка, названная так потому, что родилась в среду, со своей малолетней подружкой, курдской девочкой Фатьмой Джабар Шаро Хасан, во дворе ее звали Фатьма Нэнэ за ее привычку чуть что звать бабушку: «Нэнэ, нэнэ!» — причем бабушка незамедлительно появлялась на верхней галерее и сверху разбиралась с малюткой внучкой да и со всем детским народцем.

ОРЛИК И СОКОЛИК

В один из мифов прилетал орлик и клевал соколику печень.

КОММУНАЛЬНЫЕ СНЫ

Коммунальные сны подобны коммунально-криминальному чтиву. Никто, кроме наших соотечественников, их не видит. Они непереводимы, хотя их эсперанто не отличается великой сложностью или замысловатым набором архетипов. Дверь не закрывается, она в дырах, через нее не то что слышно, а видно в трех местах, квартира разомкнута, лишена одной стены, точно сцена, она угрожающий проходной двор, на лестнице, перепутанной, как в фантазмах Эшера, с трудом отыскивается марш, ведущий наверх или вниз (часто посередине утерявший несколько ступеней), лифт то застревает, то падает, то не открывается, то не закрывается, свет гаснет, транспорт не едет или едет не туда (автобус из наших коммунальных снов однажды чудом заехал в роман Бориса Виана «Осень в Париже»), из района в район не выбраться, домой не вернуться, пока доберешься до вокзала, твой поезд уйдет, вместо своих ты находишь у себя чужие подметные документы, телефон соединяет с незнакомыми подменными абонентами, да и телефонная книжка у тебя не своя, что мобильная, что обычная, собеседники неведомы, как неведомы и преследователи, коих воз и маленькая тележка.

Никто данных сновидений истолковать не может: ни гадалка, ни психоаналитик, зарубежные специалисты ни с чем их не соотносят, а местным самим такое снится постоянно, лицом к лицу лица не увидать. Чем-то они напоминают старинные хрестоматийные архитектурно-графические фантазии школы Пиранезе «Развалины и тюрьмы».

ЧЕЛОВЕЧЕК

А ведь этот человечек, идущий вперед с головой, повернутой назад, — символ связи времен. Вот он здесь и сейчас, готовый через четверть часа встретить новый поворот судьбы, обернувшийся на зов слов, донесшихся из дальних дней Симеоновской летописи: «В лето 6775 ничего несть… Бысть тишина».

ЧУМАШЕЧАЯ ЭМХАТЭ

«Безумная Кербабай»

В. Моисеев

Жизнь так сложилась, что долгое время было мне не до телевидения: проскочив целый период с его углýбить, нáчать, усугýбить, осýжденный и прочими, включая северные порты, я вынырнула из безэкранного бытия на фразе ведущего (или корреспондента, берущего интервью?):

— Господин Брауншвейгер! Какова основная причина цели вашего визита?

Потом опять надолго выключила я свой ненастоящий зверинец, включившись на лепете старательной девочки, произносившей выразительным голоском (сопровождалось сие поощрительными кивками взрослой девицы, вооруженной микрофоном):

— Вот он какой, Акакúй Акакúевич! Таким мы себе его и представляли.

А через неделю порадовал меня (то ли так удачно щелкала я кнопками, переключая каналы, то ли всякая телевизионная звуковая дорожка всенепременнейше включала перлы) интеллигентного вида человек, указуя на один из домов городской ведуты, произнесший:

— Здесь, в этом доме, была задумана Стравинским «Петрушка».

Не так давно стилистика телеречи сдвинулась еще раз, в психоделическом, что ли, направлении. Премилая дама, которую слушала я вполуха, рассеянно, занимаясь какой-то домашней работою, все время произносила некое экзотическое имя — Эмхатэ, показавшееся мне сходным с Мехменэ или Шаганэ; я вслушалась — и по косвенным признакам поняла, что имеется в виду МХАТ, который по сей день со времен Станиславского и Немировича-Данченко все МХАТом и называют.

К вечеру одна из случайных программ порадовала меня песней. Толпа подростков (от тринадцати до двадцати, вероятно), прыгая и совершая нескладные телодвижения механических кукол, до танца далеко, подтанцовкой не пахнет, но и на аэробику не тянет, лица суровые — флеш-моб, что ли? — пела, повторяя словесную находку рефрена раз по пять подряд: «Чумашечая весна, чумашечая весна!»

Дрогнув, я их вырубила и, просидев минут пять в глубокой задумчивости, набрала вместо мобильника на телевизионном пульте номер телефона подруги Светланы А. Вышло НТВ, произнесшее проникновенно и душевно:

— Они давно мечтали усыновить девочку.

НЕБО