Корабль и другие истории

Потому что до меня дошло вдруг, что были мне знаки. Было мне знамение. Не зря у меня душевнобольной ребенок. Не зря я до его рождения пошла работать в институт протезирования в группу, занимающуюся детьми-инвалидами. Не случайно сегодня я, в числе прочих, пытаюсь открыть маленькую школу для аутичных деток. И знамение мое имело имя и фамилию: Лия Нейман. Потому что в школе мы боролись с космополитизмом. Под предводительством и при полном поощрении нашей классной руководительницы мы травили эту маленькую девочку, умственно отсталую, добрейшее нелепейшее существо с оттопыренными губами, с растрепанными косами и торчащими из-под подола голубыми штанами с начесом. Лия Нейман плохо говорила и от страха или от умственного перенапряжения пускала иногда лужицу прямо за партою; тут же поднималась рука и детский голосок произносил упоенно: «А Нейман опять описалась!» Ее дергали за косички. Называли жидовкою. Тупицей, само собой. Она и была тупица и все нам прощала; она всегда была готова улыбнуться любому. Отодрав горчичники, я поняла, что помню эту девочку всю свою жизнь, помню вопреки отсутствию каких бы то ни было воспоминаний, помню, вот это я помню хорошо! И еще я поняла, какую инъекцию получила противу шовинизма, в чьих играх участвовала сама в столь нежном возрасте. Прививку на всю жизнь. Потому что когда кончится действие горчичников и я снова забуду все — Лию мне не забыть никогда. Похоже, что мы не были изначально злобными, или извращенными, или садистски настроенными; что же тогда? одно наверняка — страх перед нашей учительницей мы испытывали зэковский. Стоило кому-нибудь поставить в тетради кляксу, как она начинала орать: «Говно!» — и лупить автора кляксы линейкой по пальцам. Стало быть, мы были детки архипелага большой зоны; но и это не снимало с нас ответственности. Дальше была уже прямая дорога в бред. Все вранье. Все вранье. Все документы и фотографии состояли из подретушированной брехни. Я закрыла чемодан и легла. И тут сквозь письма и документы, рассчитанные на цензуру, прозвучала эта оборванная неначатая и незавершенная фраза, человеческий возник голос: «я говорю «беспристрастно», потому что даже спустя пять лет волнения и переживания того времени все еще свежи в моей памяти». Да, через пять. И через пятьдесят. И через пятьсот. Я понимала, что ко мне обратились. Но я не понимала, что мне сказали, не понимала, не понимаю, не помню, не знаю, нет!

ЛЮБИМАЯ

Очень, знаете ли, очень хочется написать что-нибудь о любви. Да не получается по какой-то причине. Одно утешает: даже и у великих писателей не получается большей частью. То есть, тема, казалось бы, эта самая; а пишут о другом: об одиночестве, о трагическом несходстве, об эгоизме, о самолюбии, о драме желаний, о несовпадении характеров, возрастов, взглядов… ну, то есть обо всем понемногу; о концепциях моралистических, об извращениях, о синдромах по Фрейду Зиге, с коим расхожусь, о мечтаниях бесплодных; а о любви редко прочитаешь, и все детали вполне несообразные вычитываешь: то про пампушки и белую какую-то кошечку, то, напротив, про собачку, то вдруг фраза втемяшится: «Ветрено, Иван, ветрено», — и так далее. Но поскольку и мне, как великим, никак, а намерения неотступны, вот коротенькая такая история про девушку, которую все любили, и которая любила всех.

Звали ее Алла. В юности занималась она конным спортом. Но ноги она себе этим никак не скривила, ножки были просто замечательные, с сильными закругляющимися икрами. Полагаю, лошадки ее тоже обожали.

Я-то молоденькая была как вешалка, хоть по косточкам скелет изучай, и подружка моя студенческая была такая же, мой соученик Кузьмин нас так и называл: «арматуры». Алла же отличалась необычайной женственностью, закругленностью плеч, плотностью стана — хоть и не была толстой, везде, где нужно, закруглялось; округленными казались и зеленоватые глаза, и чуть-чуть нахальный носик. У нее были коротко стриженые незавитые золотые волосы, блеклые некрашеные губы, тихий голос. Она легко краснела, нежный алый румянец заливал тонкую прозрачную кожу. Вела она себя тоже тихо, не старалась выставиться, стать заметной, не жеманничала. Особ мужского пола притягивала натурально как магнитом, тривиальное сравнение с мухами и медом, да и только. Ханжеством не отличалась, языки у нас у всех были весьма тогда распущенные и вольные; мы пили кофе в буфете и Аллочка сказала: «Знаешь, как называются колготки? Ни дать, ни взять». И залилась румянцем.

За ней ходили толпы. В нашей мастерской наблюдали мы некий парад самых красивых, самых рослых, самых остроумных студентов; они таскали подрамники Аллы, помогали ей поправить рисунок, носили гипсовые модели и тому подобное.