Корабль отплывает в полночь

Не помню, как я вышел из Эмпайр-стейт-билдинга. Наверное, воспользовался лифтом. Единственное, что сохранила моя память после всего этого наваждения, была картинка – Кинг-Конг, кувырком летящий вниз с крыши здания, похожий на смешного и жалкого огромного плюшевого медведя.

Некоторое время, показавшееся мне вечностью, я брел по Манхэттену как во сне, вдыхая канцерогенные испарения автомобилей. Иногда я вдруг «просыпался», в основном когда переходил улицы, встречавшие меня не мягким мурлыканьем, а злобным рыком машин, а потом снова погружался в транс. Еще там были большие собаки.

Когда я наконец пришел в себя, оказалось, что я иду в сумерках по Гудзон-стрит в северном конце Гринвич-Виллидж. Взгляд мой упирался в ничем не примечательное светло-серое квадратное здание вдалеке. Скорее всего, это был Всемирный торговый центр высотой тысяча триста пятьдесят футов. Потом его заслонило от меня улыбающееся лицо моего сына, профессора университета.

– Джастин! – воскликнул я.

– Фриц! – обрадовался он. – Мы уже начали немного волноваться. Где ты был? Нет, это, конечно, не мое дело. Если ты ходил на свидание с девушкой, то можешь не рассказывать.

– Спасибо, – поблагодарил я. – Я что-то устал и слегка замерз. Нет, никаких свиданий, просто побродил по своим памятным местам. И получилось дольше, чем я ожидал. Манхэттен изменился за то время, что я не был на Западном побережье, но не очень сильно.

– Становится холодно, – сказал Джастин. – Пошли вон в то заведение с черной вывеской. Это «Белая лошадь». Сюда частенько заходил выпить Дилан Томас. Говорят, он нацарапал несколько стихотворных строчек на стене в туалете, но их потом замазали.

– Хорошо, – согласился я. – Только закажем кофе, а не эль. Или, если нельзя кофе, тогда колу.

Я не склонен к выпивке, потому что не люблю говорить тосты.

Смерть царей[178]

Даже после нашего с Хэлом открытия или, скорее, невероятного и всеобъемлющего объяснения накопленной массы удивительных фактов (можно сказать, предварительного решения загадки, которая разрасталась на протяжении целой человеческой жизни), я все еще был обеспокоен и… ну хорошо, напуган, но в то же время переполнен чистейшим изумлением и жгучим любопытством по поводу того, что случится через каких-нибудь десять лет с Хэлом, со мной, со многими нашими сверстниками и близкими друзьями – Маргарет и Нарси (нашими женами), Маком, Чарльзом и Ховардом, Хелен, Гертрудой и Шарлоттой, Элизабет и Бетти, – а также со всем миром. Будет ли это (десять лет спустя) прилив истинных чудес и озарений из внешнего космоса, включая открытие древних цивилизаций, в сравнении с которыми Египет и Халдея покажутся просто фантазиями и заблуждениями младенческого разума, или лавиной мистического ужаса, пришедшей из черных бездн между сверкающими звездами, или пылевой смертью – в особенности для меня и моих драгоценных сверстников и товарищей?

Что такое десять лет? Пустяк для Вселенной – всего лишь тысячная доля от ее подмигивания или миллионная часть от ее зевка – или даже для юноши, у которого впереди целая жизнь. Но если это твои последние десять лет или в лучшем случае предпоследние…

Больше всего я беспокоюсь о том, что случилось с Франсуа Бруссаром (мы снова потеряли с ним связь), с его очаровательной, мудрой женой и с их потрясающим пятнадцатилетним (теперь уже) сыном, и о том, какую роль может сыграть их сын в событиях, что произойдут после 1976 года, особенно если он стал астронавтом, как хотел отец. Ведь Франсуа Бруссар находился в центре или поблизости от центра загадки, которую, как мы считали (и как, должен признать, опасались), нам с Хэлом удалось в определенной степени решить прошлой ночью. На самом деле он отчасти и был этой загадкой. Но позвольте объяснить все по порядку.