Кораблики, или «Помоги мне в пути»

Петьку я просто не понимал. Сам я в детстве был равнодушен к кошкам. При случае мог погладить, приласкать, но чтобы всерьез привязаться к драному коту, это было немыслимо.

Петька же охотно сажал эту скотину себе на колени, таскал на руках и укладывал с собой спать. Он звал его примитивным именем Кыс.

Надо сказать, что скоро Кыс начал отвечать Петьке той же преданностью. Ходил по пятам, просился на руки и, как собачонка, бежал к двери, когда Петька являлся из школы.

– Кыс, миленький ты мой... – начинал причитать Петух, садясь на корточки. – Иди ко мне, мой хороший... – И подхватывал это урчащее от приторной ласковости страшилище.

Однажды я не выдержал:

– Ну что ты нашел в этом обитателе помоек?

Петька стрельнул неласковым взглядом и впечатал в меня тихий, но тяжкий ответ:

– А потому что... только ему я и нужен на этом свете.

Я так и сел на табурет в прихожей. И у того подломилась ножка.

– Петька, да ты что! Сдурел?

– Ничего я не сдурел... Иди ко мне, Кыс, иди, мой славный...

Я решил, что сегодня вечером плюну на все, позвоню Юджину и Мите Горскому, и мы напьемся в "Разбитой амфоре". По крайней мере я...

Но вместо этого весь вечер просидел дома. Тем более что Петька, видимо, чувствовал себя виноватым. Слегка подлизывался, и мы разговаривали с ним по-хорошему, вспоминая разные приключения в Старотополе...

На следующий день судьба отплатила мне за хороший вечер.

Петька утром обещал сразу после уроков прибежать домой, и я решил не встречать его. Ну что может случиться с мальчишкой среди бела дня на протяжении пяти людных кварталов?

Но к полудню, как было обещано, он не пришел. И к часу дня не пришел. И к двум. Я задергался всеми нервами, пошел к школе, но там ни Петьки, ни его приятелей не оказалось. Я сходил на маленький пляж под обрывом, где они обычно купались, – никого.

Я вернулся домой. Карина была в своем магазине, Кыс неприкаянно ходил по комнатам и смотрел на меня с упреком: словно это я куда-то запрятал его хозяина...

Петька появился в пятом часу. Исцарапанный и потрепанный, словно спасся из-под горной лавины.

– Это, по-твоему, двенадцать часов? – спросил я сперва еще довольно сдержанно.

Он понимал, конечно, что виноват, но понимание это спрятал за хмурым нахальством:

– А чего такого? Погулять нельзя?

– Где тебя холера носила?!

– На Песчаной горе. Мы там один старый бастион откопали, со старинной пушкой...

– Там же такие откосы и провалы!..

– Ага, – сказал он с мрачным удовольствием. – Я два раза сверху донизу катился. Кубарем... Кыс, иди сюда, мой хороший. Соскучился, маленький...

– Оставь кота, когда с тобой разговаривают!.. Посмотри, на кого похож! Ноги все ободраны, одежду измочалил...

Он, гладя на груди урчащего кота, сказал еще более нахально:

– А тебе жалко, что ли, новую купить? Сам говорил, что денег куры не клюют.

– Дубина! Тебя жалко! Если бы там шею свернул...

Он угрюмо глянул из-под сильно отросшей выгоревшей челки:

– Ну и свернул бы. Кому какое дело? Все равно я... это... дубликат.

Нет, не со зла, а скорее от мгновенного страха, от тоскливой растерянности я дал ему оплеуху. Звонко получилось, крепко.

Он отшатнулся. Не уронил, а поставил на пол кота, выпрямился. Глянул опять. Глаза стали мокрые, но губы он скривил презрительно:

– Унтер-офицерская вдова... В ухе не звенит?

Мне захотелось повеситься, и я сказал беспомощно:

– Извини, Петушок.

– Да ладно, чего там, – опять скривил он рот. – Хорошо хоть, что не побоялся...

– Чего... не побоялся?

– Дотронуться, – хмыкнул он снова и вдруг сердито всхлипнул. – Думаешь, я не знаю? Я же слышал...

– Господи... что ты слышал?

– Как ты про свой сон... про отрезанную руку... дяде Юджину...

Боже ж ты мой! Я-то уже и думать забыл про это! После разговора с Юджином о Полозе все другие страхи и сомнения, все "комплексы" отскочили от меня, как высохшая кожура. Одна была мысль: только бы с Петькой ничего не случилось. А он, значит, подслушал ту мою дурацкую исповедь и после этого маялся все дни!

– Петька! Это же давно было! И случайно! Это... ну, приступ дури такой, минутный! А ты, глупый, вбил себе в голову!..

Я хотел подхватить его на руки, но в последний миг не решился. Только взял за тонкие запястья – коричневые, в ссадинах, с бьющимися жилками пульса. Петька постоял, опустил голову и... прижался лицом к моей куртке. И заплакал. Но уже без обиды, без горечи, а с облегчением. И не стесняясь.

Я пальцами лохматил Петькины волосы и чувствовал, как со слезами уходят из него колючесть, печаль одиночества, невысказанность горя. И понимал, что жить обоим нам теперь будет легче. И не останавливал, не утешал Петьку. Пусть поплачет.

Он потерся наконец о куртку мокрыми щеками и пробормотал:

– А Кыса ты не ругай. Он хороший...

– Я и не ругал никогда. А сегодня даже гладил. Мы вдвоем скучали по тебе. И нервничали...

Петька сказал уже слегка дурашливо:

– Я больше не буду... лазать где попало без спросу... И падать с обрыва.

– Да, уж сделай одолжение. А то вон какой весь, как с поля битвы. Придется ехать в "Пиноккио", а то завтра не в чем в школу пойти...