Корень жизни: Таежные были

Кругом было много снулой кеты, оставившей потомство и погибшей ради него. Она валялась по берегам, лежала на дне тихих заводей, торчала в заломах. И еще целая, и уже облезлая, поеденная и расклеванная, и одни лишь скелеты. В чистой воде я видел сильных, стремительных рыб в брачном наряде из поперечных черных и лиловых полос — они «транзитом» спешили дальше, к своей колыбели и могиле. Здесь же отдыхали те, чье путешествие закончилось, набирались сил для последнего, аккордного этапа жизни. Повсюду стояли и двигались «зубатки», спаровавшиеся для продолжения рода. Одни из них рыли ямы для откладки икры, другие, совсем почерневшие, сгорбленные, уже зарывали заполненные ямы, третьи, еле-еле живые, отгоняли от своего бугра ленков, пескарей, гольцов и прочих пожирателей икры. Гнать приходилось не только их, но и своих же сородичей — другие брачные пары, которым ничего не стоило разрыть бугор, разбросать чужую икру и отложить свою.

Была на нерестилище и такая рыба, что уже почти не шевелила жабрами, то и дело сваливалась набок, лишь чуть-чуть извиваясь вконец измотанным телом. Иных подхватывали струи течения и сносили, но они каким-то чудом, теряя последние силы, уходили из этих струй к берегу, в затишье, и вдоль него снова карабкались, шатаясь, вверх, навстречу воде, к своему бугру, где было продолжение жизни в потомстве.

И разве же можно было поверить, что эти жалкие, горбатые, худые и черные, избитые и израненные, с бесцветными обтрепанными мочалами вместо хвостов и плавников зубастые страшилища всего два месяца назад были красивыми, серебристыми, полными энергии рыбами, были за тридевять земель отсюда, «у самого синего моря». Не укладывалось в сознании, что все это время единственно инстинкт продолжения рода гнал их против течения. Гнал без еды и отдыха в ту речку, где четыре года назад их родители вдохнули последним усилием жизнь в икру, отложенную среди гальки, омываемой чистыми родниковыми фонтанчиками, зарыли ее и сгинули. Погибли и они, и их соплеменники, как погибали в свое время все неисчислимые предки нынешних рыб — год за годом подряд. Так было неумолимо предопределено их законом жизни.

На нерестилище шел пир горой. Снулую кету спешно клевали крикливые вороны и молчаливые вороны, ночами терзали суетливые колонки и гордые соболи. Осторожно приходили росомахи, волки, кабаны, присаживались царственно-надменные белохвостые орланы, вылезали из воды выдры и норки. Но хозяевами этого пира были бурые медведи.

За две недели я видел этих верзил разных — старых и молодых, но больше «нелюдимов», одиночек — эти звери не любят общаться с сородичами. Дважды появлялась самка с медвежатами. Валявшуюся на берегах кету они не удостаивали внимания, предпочитая свежую, добытую собственным трудом. И каждый трудился по-своему.

Сначала я познакомился с крупным могучим самцом с блестяще-черной шерстью. Судя по всему, он был хозяином в округе, потому что все остальные косолапые, завидев его, удалялись восвояси — одни панически, другие не теряя достоинства, но подальше от греха. Хозяином я и нарек этого гиганта.

Он появился на противоположной косе часов в десять утра, к воде ковылял спокойно, покачивая опущенной пудовой головой в такт шагам, лишь мельком оглядывая свои владения. Он походил на громадную глыбу с колышущимися от жира округлыми боками и широкой, как матрас, спиной. Жиру в пахах у него было запасено так много, что ноги раскорячивались. В бинокль я хорошо видел его широколобую, скуластую, иссеченную шрамами морду, подслеповатые глаза, желтые кончики клыков.

Верзила пришлепал на перекат, где воды ему было чуть выше щиколотки. Она шумным сверкающим потоком как бы выплескивалась по каменистому уклону из одного плеса в другой. Тут остановился и застыл изваянием. Все в нем, казалось, умерло, кроме глаз, пожирающих четко видимую поперечную полосу, где кипяток переката успокаивался глубиной плеса — оттуда обычно появлялась кета.

До медведя рукой подать. Я мог только послать пулю в его лоб или в основание шеи, да не нужны мне были ни шкура косолапого, ни пропахшие рыбой жир и мясо, тем более что возвращаться из тайги нам предстояло пешком. Можно было выстрелить ради дорогого желчного пузыря, но… Потом я хвалил себя за то, что не послал пулю, не отдался власти желаний, оставшихся у нас где-то в самых древнейших, седых слоях памяти.

Сначала я посчитал, что этот медведь по натуре бездеятельный и сонный. Но когда в шум переката вплелся высокий частый плеск — будто град пошел, а рябь заколыхалась так густо, что над нею засверкали всеми цветами крутые радуги, Хозяин напружинился, как спринтер на старте, подался вперед.