Корень жизни: Таежные были

До одиннадцати вечера Никита аккуратно снимает шкурки, обезжиривает их до холстинной сухости, чтобы выделывались лучше, но правит строго по стандарту: увидит кто — и не подумает, что для себя просушивает. Потом с чувством исполненного долга моет руки, переводит волну «Спидолы» на «Маяк», ест холодную кабанину, запивает жирное мясо свежезаваренным цейлонским чаем, зажигает «Стюардессу», после чего отваливается на нары, глубоко затягивается ароматным дымком и устало прикрывает черные, как соболья «головка высокая», глаза.

Но не для сна прикрывает, нет! Никита думает, планирует свой промысел, обмозговывает предосторожности. «Медведи будут переть к берлогам до конца ноября, только потом можно настрелять изюбришек на приваду соболям. Раньше все равно сожрут косолапые. Охотиться надо по краям своего участка, чтобы привадить собольков с соседней тайги. Прикормятся, обживутся, соберутся у меня гуртом, там я и возьму их всех за недельку. Как в том году, когда у звериной туши брал до десятка соболей… Норочьи капканы лучше пока снять, не то зашугует их в ледостав. Расставлю потом, когда по снегу тропки и переходы обозначатся… Новый путик протянется по Верхнему ключу… Капканы нужно все переводить на очепы, чтоб мышь добычу не стригла. Может, отлучаться придется на две-три недельки, а с очепами не страшно — попался и вздернулся, подвешенного же зверька мышь не возьмет, птица не клюнет… На медвежьем переходе, что рядом, петли обязательно насторожить, здесь близко, каждый день проверять можно, да и заревет, как влопается — и ночью услышу… Желчь нынче в спросе, хорошо платят, медвежий жир на базаре нарасхват по любой цене, а о шкуре и говорить не приходится — за три сотни с руками рвут!..»

Но даже эти приятные раздумья смаривают Никиту. В шесть утра он будет свеж и бодр, а новый день принесет ему новые деньги.

И нет Никите ни отдыха, ни праздников. Он лишь отмечает, слушая радио, что были праздничные демонстрации во Владивостоке, в Хабаровске и на Красной площади, что по телевизору будет «Голубой огонек», быстро решает в честь праздника пропустить стаканчик, и снова его мысли заняты делом и только делом.

…Девятого ноября погода нахмурилась, небо заволокло грязными — в Никитиной оценке — тучами, которые час от часу набухали, тяжелели, а к вечеру позацеплялись за сопки и замерли в полном безветрии. Никита молил бога, чтобы пронесло те тучи куда-нибудь подальше, выходил из избы и вечером, и ночью в надежде высмотреть в зловещей черноте сверху звездочки, но не было тех звездочек, и он в растерянности садился на чурку, круто выгнув спину, машинально скреб заскорузлыми пальцами по мерзлой земле и думал, думал, думал.

Потом решительно поднялся, и изрек: «Что будет, то и будет, рано или поздно снегу выпадать», прикрыл поленницы кусками толя и пошел в свое «бунгало», как он иногда называл избушку. Спать.

Выползшее из кромешной ночи утро десятого ноября Никита крепко обложил матом: вся до оглушительности тихая, покорно присмиревшая тайга была в снежной новизне. Красиво, свежо! Особенно кедровая хвойная изумрудность под белым-белой белизной. Но всему свое время и место — ведь не для любования красотами залетел сюда Никита… Однако же он и не из тех, кто способен долго сокрушаться. Поскольку худа без добра не бывает, надо поменьше печалиться о «худе», а в «добро» вцепиться покрепче — ногтями и зубами. И Никита теперь лихорадочно соображает, куда пойти по пороше — пробежаться по путикам — по свежему снегу разведать, где и сколько держится соболей, или двинуть с ночевкой на перевал, посмотреть, много ли зверя в еще не обхоженных местах, да поставить палатку, если богато окажется.

Пошел по путикам. Было все так же тихо, но небо заголубело, потеплело, с деревьев закапало. К обеду Никита вымок и решил переждать эту мокрую расхлябень у лабаза — до него оставалось не больше километра. Там он всегда обедал и выкуривал сигарету.

Шел Никита невесело, потому что погода не на руку была. Но тот день ему глубоко и надолго запал в память и душу не снежной мокротой, а животным страхом: возле лабаза он увидел свежие следы крупной тигрицы и двух ее тигрят — по годику или полтора. Они здесь отдыхали, а ушли вперед совсем недавно. По его путику пошли!

У Никиты перехватило горло, похолодело в груди, а в голове нудно зазвенело. И ноги ослабли настолько, что он тут же присел и залихорадился в мыслях, забыв о куреве. Он знал: амурский тигр, не в пример своим индийским собратьям, на людей не нападает, если его, конечно, не трогать и не обижать. Но огромные кошачьи следы оказывали какое-то непонятное действие, отчего до тошноты трепетно стало на душе и страшно. К тому же он никак не мог решить, что предпринять.

«Мало вам, полосатым, места в тайге… Ну чего приперлись сюда? Хотите пулю в бок, да?» — подбадривал себя Никита, хотя знал, что выследить тигра ох как непросто, а увидеть почти невозможно.