Кормильцев. Космос как воспоминание [Главы из сети, 13 из 32]

«Наша последняя беседа с Ильей состоялся в конце января, — вспоминает Бисеров. — Мне было нелегко звонить, поскольку я не знал, что сказать. Я пытался как-то сформулировать мыcли… Мол, «извини за то, что сейчас происходит с «Ультра.Культурой», на что Кормильцев резко ответил: «На данный момент для меня это неважно». Это был очень тяжелый разговор, после которого я надолго закопался в себя — с мыслями о суициде».

Умирающий на глазах поэт мужественно боролся с реальностью до самого конца. Дозвонившемуся в больницу Глебу Самойлову Илья честно признался, что спасти его может только чудо.

«Последний раз я общался с Кормильцевым 3 февраля, — вспоминает Орлов. — Мы разговаривали про самолет, который обещал Березовский, собирались перевозить Илью в Хьюстон, в онкологический центр. Когда в Англии сказали, что это терминальная стадия рака и они ничего не могут сделать, Кормильцев настаивал, чтобы его лечили в Хьюстоне. У него было убеждение, что там людей разбирают, а потом собирают заново. Но в конце беседы Илья все-таки выдавил из себя: «Мне так плохо, что я уже просто не могу разговаривать».

В эти ужасные часы в больнице вновь стала появляться Маньковская.

«Я везде опаздывала и ничего не успевала, — оправдывается Алеся. — В какой-то момент почувствовала, что просто схожу с ума. Стала напиваться по субботам, чтобы уснуть, поскольку бессонница — это ужасно. Когда я начинаю об этом вспоминать, у меня холодеют руки и синеют пальцы. Многого из тех событий я действительно не помню. В моем мозгу этот период практически стерт».

«В больнице Алеся читала Илье хадисы — записанные высказывания пророка Мухаммеда, — вспоминает Гунин. — Медсестра, увидев на столе исламские четки и Коран, подумала, что Илья — мусульманин. Когда у Кормильцева начались судороги, а потом отошли, он попросил помочь прочитать ему шахаду. Илья знал, как она произносится на арабском, но был весьма слаб. Плюс ему тяжело было говорить, поскольку весь рот был в язвах. Я читал, и он медленно повторял за мной. Наутро, после диагноза врача, Кормильцев понял, что жить ему осталось мало. И тогда он написал последний стих, который не видел никто, кроме меня и моей жены Анны. И если его где-то публиковать, то только в книге об Илье».

«Я не хочу умирать, но не потому

Что шишка на ягодице поэта в качестве причины смерти —

Некая скабрезная в своей античности деталь

Напоминающая нечто из Диогена Лаэртского.

И не потому я не хочу умирать,

Что порваны строки в моем воображении

И обидно и дорассказаны истории

И даже не потому, что каждый новый вздох

Обидно клюет на пузырик

Насаженного на иглу воздуха

Глядя правде в глаза, я не знаю,

Почему не хочет никто умирать

И никто, очевидно, тоже не знает

Я не хочу умирать, но не потому

Что смерть — не конец,

Или смерть — это только начало

Или смерти не существует.

В смерти заложено что-то совсем иное

Начало чего и сами не знаем.

Пусть трусливые этого и не понимают

Но мы боимся смерти именно потому

Что знаем, чего мы боимся».

Судороги прошли, и Илья немного успокоился. Повторяя шахаду и принимая ислам, он еще был в сознании. Однако Саша Гунин, который безвылазно сидел с умирающим, понимал, что счет пошел на часы. Поэтому позвонил Алесе, чтобы она поскорее приехала в больницу.

«В ночь с 3 на 4 февраля дежурила молодой врач, девушка, — вспоминает Гунин. — И я спросил у нее: «Может, все-таки существует какая-то помощь?» Она очень нервно ответила, что можно сделать укол, но нужно заполнить бланки. Все начали суетиться, но укол так и не сделали. Приехала Маньковская. Она сидела с одной стороны кровати, а я с другой, и мы держали Илью за руки… Вдруг он говорит: «Речка и домик недалеко от берега». Я подумал, что у Кормильцева были видения рая и он мне сообщает координаты. Потом, посреди ночи, он пошутил: «Запишите в моей трудовой книжке: «Ушел на пенсию». Рано утром зашла медсестра с рутинной проверкой, надела на палец Ильи аппарат для определения кислорода в крови, и вдруг кислород начал резко падать. Она стала суетиться, но мы с Алесей сказали: «Уйдите, пожалуйста!»

Наблюдать, как душа покидает тело, было невозможно, и Гунин отвернулся к окну. Вдруг Алеся позвала: «Саша, смотри…» Гунин посмотрел на Кормильцева и понял, что никогда не видел такой улыбки. Лицо Ильи светилось, на нем застыла улыбка бездонной глубины. Если уместно так сказать, ангелы забрали его вовремя.