Корни

— Сдались им эти котлы, — проворчал Дышло. — На кой они им? — И сам же ответил: — А мне что за дело?.. Пусть подавятся, — добавил он. — Привезу, как велено, а там… — заключил он и умолк.

Умолк, успокоившись, равнодушный к перестуку колес и собственного сердца. Теперь он принялся вязать снопы. Наклонялся и вязал, не считая, достаточно ли снопов, чтобы поставить бабку; он и бабки не считал — они сами вырастали вдоль дороги, там, где раньше росла одна кукуруза, а потом его собственные деревья. Притомившись вязать, он разогнул спину и долго пил из большого, тяжелого глиняного кувшина. Утерев рот ладонью, он без удивления обнаружил, что уже почти добрался до виноградников.

Волы сами свернули и начали подниматься на взгорок. Но еще раз поворачивать не стали, а остановились у придорожного терновника. Остановились и повернули головы, словно ждали, чтобы их выпрягли. Дышло узнал место — когда-то здесь была тучная нива деда Лазаря. Пригляделся он и к волам, а приглядевшись, решил, что и волы эти деда Лазаря, потому они и остановились на краю нивы.

— Что это я? — спохватился Дышло. — Совсем из ума выжил! Ведь волы деда Лазаря давно околели. — И он снова внимательно оглядел поле.

— Нет, не мог я ошибиться, — сказал он. — А может, и ошибся. На ниве деда Лазаря росла слива… Нет, кажись, орех. У него еще с одного боку ветки были сухие. А теперича ни сливы, ни ореха! Зато терновник ишь как разросся!

Волы сами двинулись дальше, но он все же ткнул стрекалом в их жилистые спины. Упряжка двигалась через виноградники, и Дышло еще издали увидел три котла. Он соскочил с задка и тут же, охнув, схватился за поясницу, после, ковыляя, нагнал телегу и остановил волов. Они обволокли его теплым паром, глядя спокойно и внимательно.

— Ну что, видели людей, собак и деревья? — спросил он.

— Ничего-то не видели, — ответил он вместо волов, укрывая им спины попонками.

И тут, стоя рядом с телегой, он вдруг почувствовал страх. Вокруг на промерзлой земле серели пятна снега, терновник поднимался выше окрестных холмов, а село вовсе исчезло в тумане. Ни поезда не было, ни людей, ни собак, ни деревьев. Только стояли три примерзших к земле котла. Дышлу предстояло раскачать их, подтащить к телеге, погрузить, а потом забраться самому и отправиться в обратный путь.

ДОМА́

Два дома стояли один против другого, как две соседки. Это были очень старые дома, стены их покрывала белесая штукатурка, ставни почернели, занавески на окнах были спущены. Дальше шли другие пары таких же домов с двумя-тремя окошками, обращенными к дороге, и висячими галереями, которые глядели в пустые дворы, покрытые белым снегом. Только у околицы, где дорога сворачивала вбок, стоял дом на отшибе — совсем обычный, похожий на другие и в то же время сильно от них отличавшийся.

Дело в том, что в этом доме жили Улах с Улахиней и десятью улахинятами. Из него доносились детские крики, голос Улахини, напевный и звонкий, и ворчание Улаха.

Другие дома молча смотрели друг на друга, как когда-то смотрели друг на друга соседки — обычно они стояли каждая у своих ворот, засунув руки под передник. На ногах у них были толстые черные чулки, поверх чулок — вязаные тапочки, а поверх тапочек — галоши. Но соседки днем не молчали, они говорили о земле и скотине, свадьбах и крестинах, детях и болезнях, поражающих людей, животных и растения. Они сообщали друг другу, у кого кто родился, что родила земля, сами рожали и помогали другим при родах, женили сыновей и дочерей, ненавидели невесток и зятьев — если было за что ненавидеть, — или же гордились ими — опять же, если было чем гордиться. Ночь приходила на смену дню, утро приходило на смену ночи, жизнь шла своим бесконечным, медленным чередом…

Так было когда-то. По крайней мере, об этом рассказывали дома в час вечерних сумерек, когда нельзя сказать, что это: еще день или уже ночь. Дома терпеливо ждали, когда соберутся к ужину улахинята во главе с Улахиней и вернется наконец домой Улах, а он никогда не возвращался поздно.

— Пора спать, — говорил Улах, как только сумерки сгущались. Он блаженно смотрел на дно опустевшей большой кастрюли, умиротворенный сытыми взглядами десятерых своих кровинок.

— Стемнело, — соглашалась Улахиня на своем скудном языке. Цыганское семейство занимало в доме бабки Мины только одну из четырех комнат — Улаху хотелось, чтобы все были вместе. Ложились покотом, укрывались полстиной, и Улах с Улахиней принимались трудиться над одиннадцатым улахиненком, облегчая свой труд привычными, спокойными ласками. Потом оба засыпали, чтобы завтра встретить новый день.

И тогда дома издавали скрипучий деревянный вздох облегчения, а трава, буйно разросшаяся перед закрытыми воротами, распрямляла стебли, чтобы лучше впитывать ночную влагу, и принималась расти. Если же стояла зима, трава спала под снегом и не росла. Сейчас зима уже кончилась, и в пустых чистых дворах снега не было… Впрочем, был снег или его не было — не суть важно, да и в какой именно вечер все это происходило, тоже сказать трудно, потому как все вечера походили друг на друга.