Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3

- Пока не очень. Но я верю, что получится. Во всяком случае, делаю всё для этого.

Конечно, красив. Красив не херувимской, а строгой мужской красотой. Чувствуется, что здоров. Хорошо сидит за рулём, развернув широкие прямые плечи. Гладкое скуластое лицо без единой жиринки и лишней складки и настоящий мужской – серый – цвет глаз привлекают не сразу, надо присмотреться к их красоте. Непослушные русые волосы так и просят женской приглаживающей руки. Как это Фаина выразилась: прижмёт так, что не вздохнуть, не… Травиата Адамовна коротко рассмеялась, как будто ощутила эти крепкие объятия, в которых она давно уже не была. Владимир тоже улыбнулся, радуясь возвращающемуся к ней улыбчивому настроению.

- Что всё-то?

- Двумя словами не расскажешь.

- А у нас есть время.

От него как будто исходили какие-то целительные флюиды, потому что она почувствовала, как отпустило душу, расслабило сердце и очистило голову, а односложный разговор не раздражал, а вызывал всё больший интерес к молчуну, настраивая на откровенность.

- Небось, на инженера метишь учиться?

- Нет, мне нравится моя работа.

Кратко и определённо. Да, в нём ощущалось душевное равновесие, основательность и уверенность, мужская сила и власть, по которым она так соскучилась, привычно командуя на базе бракованными или изувеченными войной недоумками. И хорошо, что не болтун. А всё равно она его разговорит.

- Слушай, почему я рядом с тобой, младшим, чувствую себя девочкой, а рядом с мужем – матерью?

Владимир удивлённо оглянулся, услышав в вопросе что-то новое, тревожащее и проникающее в душу, увидел внимательные и серьёзные глаза и ответил неопределённо, не подпуская близко, вопросом на размышление:

- Разве можно сравнивать лейтенанта, окопника, с подполковником, начальником штаба?

«Можно», - подумала она и продолжала допытываться:

- Раз работа нравится, чего тебе ещё надо?

«Вот прилипла!» - недоумевал Владимир по поводу странного рваного допроса. Хорошо ещё, что он не слышал похвальных эпитетов в свой адрес, а то от гордости зарулил бы в кювет. Разве можно признаться в том, что ему больше всего хочется? Надо маневрировать, отделываясь общими словами.

- Работа – работой, она, по-моему, должна быть всего лишь дополнением к жизни, налогом на жизнь.

- Вон что! А как же: труд есть дело чести, доблести и геройства, или: ударный труд – цель жизни советского человека.

- Слова! – убеждённо произнёс он, не зная, что отрицает самую главную заповедь русских коммунистов. – Любая работа, даже самая-самая интересная – принудительный труд, лёгкая каторга, стесняющая жизнь. – Он действительно не собирался ни здесь, ни на родине горбатиться до посинения, решив однажды, что каждому судьбой предназначено своё, и нечего её переиначивать, разрушая душу. Он не борец за верхние ступеньки житейской лестницы, ему вполне комфортно внизу, лишь бы не соприкасаться со Шварценбергами и Шендеровичами. И ничуть он не завидует чужим полным карманам, лишь бы в своих было достаточно для умеренных потребностей, не стесняющих свободу. Достаточно уже он пожил в тисках чужой воли и больше не потерпит никакого принуждения ни за какие блага и деньги.

- Собственную обыденную жизнь устроить гораздо сложнее, чем добиться успехов в работе, где подсказывают и подталкивают со всех сторон, и одно другому чаще всего мешает и противоречит, - рассуждал Владимир вслух, а Травиата Адамовна радовалась, что, наконец-то, он раскрылся. – А у меня не такая светлая голова, чтобы угадать нужное равновесие. Лучше уж я не доберу на работе, чем пропущу что-то в жизни.

«Парень-то, оказывается, не так прост в своих коротких ответах», - думала она, переваривая его философию умеренности. - «Твёрдо знает, чего хочет; не лодырь, но и не авантюрист; слишком, пожалуй, рационален; не честолюбив, что для мужчины плохо. Придётся жене подталкивать в спину и ниже».

- А мне всегда казалось, что самое интересное в жизни – работа. Может, я что-нибудь недопонимаю? Что ты имеешь в виду под жизнью? Зачем мы вообще живём?

Она слишком многого от него хочет. Владимир молчал, не зная ответов, как, впрочем, не знает их никто. Иногда, когда сон не шёл, отогнанный воспоминаниями о родине или щемящими мыслями о том, когда, наконец, обретёт её, он, наверное, подобно всем в трудное для них время, задумывался, зачем живёт, и что хочет от него всевышний родитель. Что ж, пусть она услышит упражнение ночного ума. Может быть, даже в рассуждениях вслух удастся вышелушить из того, что он надумал, хоть маленькое зёрнышко Великой истины. Конечно, неплохо было бы иметь умного оппонента и более приятные условия, но… Монтень пишет, что откровения часто посещают в самый неподходящий момент. Оно и понятно: Бог разбрасывает их, не заботясь, на чью голову и где упадёт разумное семя. Так что, чем чёрт не шутит! К тому же, с непривычки он устал за рулём, и пора развеяться, отвлечься от усталости и дороги.