Это произошло всего через несколько месяцев после того, как король тщетно упрекал своего старшего сына за то, что тот высказывает на публике достаточно спорные мнения. Так, выступая на собрании членов Британского легиона — организации, состоящей из бывших военных, — принц с одобрением отнесся к визиту ее делегации в Германию. Это, указал король, противоречит политике Форин оффис, одновременно он предупредил сына о недопустимости политических заявлений без предварительного согласования с правительством. К отцовскому упреку принц отнесся весьма отрицательно. Через несколько дней на скачках в Аскоте он заявил германскому послу, что, «как никогда, убежден» в своем праве высказывать собственное мнение. Он отказывался понимать, что дело заключается не в том, иметь или не иметь политические убеждения, а в том, чтобы публично сообщать об этом. Всего через два дня принц вновь преступил границы дозволенного, публично подвергнув критике пацифистски настроенный совет графства Лондон, запретивший кадетам маршировать даже с деревянными ружьями.
Столь неблагоразумное поведение человека, уже вступившего в средний возраст, не могло не беспокоить короля. Однако частная жизнь сына огорчала его еще больше. С начала 1934 г. принц Уэльский был влюблен в дважды разведенную женщину, оба бывших мужа которой пребывали в добром здравии. Известие о сердечной привязанности его сына к Уоллис Симпсон повергло короля в отчаяние. Он считал ее плохим другом, дискредитировавшей себя хозяйкой дома, а уж о том, чтобы она стала королевой Англии, с его точки зрения, не могло быть и речи. Встречались они лишь однажды — на приеме в Букингемском дворце, состоявшемся за несколько дней до свадьбы герцога Кентского. Впоследствии миссис Симпсон так описала прием, оказанный ей королем и королевой:
«Дейвид подвел меня туда, где они стояли, и представил. Это была чрезвычайно короткая встреча — несколько слов приветствия, обмен ничего не значащими любезностями, и мы двинулись дальше. Однако на меня произвел большое впечатление великий дар Их Величеств заставить любого, с кем они встречались — даже если встреча была мимолетной, — свободно себя чувствовать в их присутствии».
А вот у короля будущая герцогиня Виндзорская отнюдь не оставила столь сладостных воспоминаний. Он со злостью говорил Менсдорфу, что ее провели во дворец тайком, против его воли и не поставив его об этом в известность. «Эта женщина — и в моем собственном доме!» — гневно восклицал он. По крайней мере, продолжал король, миссис Дадли Уорд имела более приличное происхождение и занимала определенное положение в обществе. Что же касается самого принца Уэльского, то «среди его друзей нет ни одного джентльмена. Он не бывает в приличном обществе. А ведь ему сорок один год!» Когда же Менсдорф возразил, напомнив, что у принца есть немало несомненных достоинств, король ответил: «Да, конечно. То-то и обидно. Если бы он был дурак, мы бы не волновались. А я так редко его вижу и не знаю, чем он занимается».
В последние месяцы жизни короля отец и сын, которых разделял не только возраст, старались не обсуждать эти щекотливые темы. Дискуссия в любом случае ничего бы не дала, поскольку они говорили на разных языках. Принц (как он сам это формулировал) «мечтал привнести в свою жизнь то, чего мне так долго не хватало, без чего моя служба государству казалась пустой». Со своей стороны, король считал, что его сын готов нарушить свой священный долг, выраженный словами, которые Шекспир вложил в уста Лаэрта:
В 1929 г., в период выздоровления, король не раз говорил близким, что его старший сын никогда не унаследует трон, — странное предположение, которое в то время приписывали его удрученному состоянию. Шесть лет спустя он говорил о своих опасениях более свободно. Одна придворная дама слышала, как он заявлял: «Я молю Бога, чтобы мой старший сын никогда не женился и не завел бы детей, чтобы ничто не стояло между троном и Берти с Лилибет». Болдуин запомнил его слова: «После того как я умру, этот парень за двенадцать месяцев сам себя погубит». Такие вот мрачные пророчества произносил перед уходом из жизни старый король.