Король Парижа

Шли годы. Книги Дюма больше не продавались, пьесы его перестали ставить. Изредка Дюма удавалось немного заработать и собрать публику на лекцию о каком-нибудь недавно умершем его друге, к примеру о Делакруа. Ему так не хватало денег, что он не отказывался писать рекламные статейки, вроде той, что ему заказала модистка госпожа Мабиль.

«Несчастная проститутка перед тем, как покончить с собой, — писал Дюма, — пыталась тронуть сердца добрых парижан, обратившись к ним с мольбой о помощи, которую она написала на клочке бумаги и привязала его к лапке своей канарейки. Открыв клетку, она выпустила птичку, и та залетела в модный магазин госпожи Мабиль. Но слишком поздно. Бедная девушка умерла от голода. Любопытные ещё могут посмотреть на эту канарейку у госпожи Мабиль на улице Бон-Занфан и убедиться в правдивости этого рассказа, увидев на лапке у птички обрывок тесёмки». Эта маленькая история, воспроизведённая всей парижской прессой, привлекала толпы покупателей в магазин госпожи Мабиль. Очарованная успехом модистка примчалась к Дюма и сказала:

   — Получите ваши деньги.

   — Но вы даёте мне всего сорок два франка, хотя обещали пятьдесят.

   — Правильно, но я не думала, что мне придётся купить канарейку, а она обошлась мне в восемь франков. И по справедливости заплатить за неё должны вы.

В то время Дюма работал над энциклопедической кулинарной книгой, но условия его жизни совсем ухудшились. Два его слуги обворовывали Дюма, пренебрегая уборкой квартиры. Часто не имея ни копейки, Дюма перестал покупать себе одежду, чтобы заменить изношенное или украденное у него платье.

   — Но ведь вам необходимо что-то носить! — сказала ему как-то Матильда Шоу.

   — Зачем? — спросил он. — Вы знаете, я ведь продал свой последний орден.

Одежда всегда была нужна Дюма не для тепла, а для того, чтобы увешивать её орденами. Ну а теперь орденов у него не осталось...

Иногда его дочь Мария-Александрина, зарабатывавшая на жизнь писанием теософских статей, навещала Дюма и прибирала квартиру; она делала всё возможное, чтобы поправить финансовое положение отца.

Однажды, придя к Дюма, она сказала:

   — Сегодня, папа, ты можешь искупить свой самый чёрный грех.

   — Каким образом, дочка?

   — Осуществив заветное желание Александра.

   — Не понимаю.

   — Неужели ты не знаешь, чего всю свою жизнь хотел твой сын?

   — Нет. По-моему, у него есть всё, о чём он мечтал: известность, деньги, семья.

   — Верно, но его отец так и не обвенчался с матерью, а этого Александр всегда желал сильнее всего.

   — Ты шутишь!

   — Нет, но если мы поторопимся, то ещё успеем одарить его этой великой радостью. Его мать при смерти. Она не протянет и дня. Уже позвали священника. Пошли скорее.

Дюма ненадолго задумался; вытерев глаза тыльной стороной ладони, он сказал:

   — Хорошо, пошли.

Когда они вошли в квартиру в доме № 22 на улице Пигаль, доктор говорил священнику:

   — Не медлите, жить ей осталось всего несколько минут.

Александр стоял перед кроватью на коленях, спрятав лицо в одеяло, чтобы заглушить рыдания.

Катрин сразу узнала Дюма и прошептала:

   — Александр!

Священник наспех соборовал умирающую, потом приступил к церемонии венчания.

Катрин, поняв, что сейчас её обвенчают с Дюма, собрала все оставшиеся силы и сказала:

   — Александр, ты сделаешь этот день счастливейшим в моей жизни.

У Дюма так сильно дрожали ноги, что ему пришлось присесть на край кровати; Александр плакал навзрыд.

   — Возьмитесь за руки, — предложил священник.

Дюма взял бледную, безжизненную ладонь Катрин с набухшими синими венами.

   — Повторяйте за мной, — продолжал священник. — Я, Александр Дюма, беру в жёны Катрин Лабе...

Пальцы умирающей сжали ладонь Дюма, но повторить слова священника у Катрин уже не хватило сил. Только Дюма произнёс обрядовую формулу.

Потом по просьбе священника Дюма надел на палец Катрин обручальное кольцо. Когда он с залитым слезами лицом наклонился, чтобы поцеловать супругу, Катрин уже была мертва. Дюма застонал, порывисто обнял сына и вышел из комнаты.

На лестнице его догнала дочь.

   — Ты сердишься, что я заставила тебя пережить это? — спросила она.

Дюма, будучи не в силах ответить, пожал плечами.

   — Ты не представляешь, какую радость ты доставил Александру.

   — Хорошо, но я устал, — ответил Дюма. — Не припоминаю, чтобы когда-либо так уставал.

На следующее утро, когда Дюма сел за письменный стол из светлого дерева и взял перо, он впервые за полвека не смог писать.

День за днём он с пером в руке просиживал за столом, но теперь не смог написать ни строчки. В какой-то полудрёме, иногда засыпая, Дюма не думал ни о чём. На большом бильярдном столе скапливалась его корреспонденция, но он не вскрывал письма и не отвечал на них.

Зрение у него по-прежнему было превосходное; рука его была как всегда тверда, но он больше не чувствовал в себе порыва к творчеству: через пятьдесят лет «машина» внезапно встала.