Король Парижа

   — Секунданты тоже предупреждали графа де Сент-Фуа: «Не делайте этого; люди сочтут вас трусом». Графа это ничуть не смутило. Он ответил: «Почему я должен драться с человеком, который сидел в театре рядом со мной, но исходивший от него дурной запах так мне досаждал, что я прямо сказал ему: «От вас разит вонью». Какой смысл дуэли по этому поводу? Если он меня убьёт, неужели от него будет меньше вони? Если я его убью, разве он не будет вонять ещё больше? Нет, нет, он не имеет права драться со мной на дуэли лишь из-за того, что не желает мыться!» Вот эту триумфальную сцену с её великолепной колкостью я и предполагал разыграть на месте дуэли, чтобы одним махом победить моего врага и расстроить замысел судьбы; швырнув на землю свою шпагу, я лишил бы Мирекура удовольствия избежать закона о диффамации и прикрыть своё преступление видимостью дуэли. Что ты об этом думаешь? Разве это не столь же великолепно, как моя победа над Гранье де Касаньяком с помощью ножниц?

   — Неужели уже поздно? — пробормотал Александр. — Я должен действовать как твой секундант?

   — Нет, — ответил Дюма. — О дуэли теперь и речи быть не может; я слишком разъярён. Я трепещу при мысли о том, что смогу потерять самообладание и натворить нечто страшное, если сойдусь в поединке с этим мерзавцем.

   — Разве не этого заслуживает Мирекур? — вскричал Александр. — При малейшей оплошности с моей стороны его сынишка, этот маленький негодяй, не дрогнув, воткнул бы мне шпагу в грудь.

   — Возможно, ты прав. Быть может, мир ждёт, чтобы я совершил нечто страшное. Наверное, люди обвиняют меня в том, будто я инсценировал свои дуэли потому, что всегда избегал страшного.

   — Да! — воскликнул Александр. — В коллеже ничто не доставляло мне таких мучений, как насмешки, которые мне приходилось выносить из-за твоих дуэлей. Я надеялся, что ты всё-таки убьёшь кого-нибудь, и это станет неопровержимым доказательством.

   — Ты действительно хочешь, чтобы твой отец убил человека?

   — Да, и молю Бога, чтобы он исполнил моё желание.

   — Твои слова означают, что ты не веришь мне.

   — Верю, папа. Я просто хочу от тебя поступка, который убедил бы всех в том, что ты не играл комедию.

   — Убедить всех?! Кто и когда смог это сделать? Даже Христу не удалось. Попытайся найти гения, который напишет за тебя шедевры. Поди попробуй! А ведь находятся люди, которые верят, будто я проделал это более полусотни раз. Знаешь, мне необходимо остерегаться и не действовать под влиянием гнева; я могу натворить такое, о чём потом буду жалеть, такое, что омрачит остаток моих дней и, может быть, убьёт мой талант. Но может случиться, что в один прекрасный день я буду вынужден предоставить этим мерзавцам то, чего они от меня хотят: труп! Я швырну этот труп им в лицо! Я тебе обещаю! Ну а теперь хватит болтать. За дело!

Дюма уселся за письменный стол, тогда как Александр ушёл, радуясь мысли, что в один прекрасный день его отец больше не сдержит своей ярости.

Но в отношении Мирекура Дюма свой гнев сдержал. Он подал на него в суд; за клевету Мирекура приговорили к двум неделям тюрьмы и штрафу в триста франков.

Мирекур посчитал, что он недорого заплатил за удовольствие разоблачить перед всем миром истинную суть Дюма и привлечь внимание всего Парижа к собственной персоне. Успех его диатрибы против Дюма подвигнул Мирекура на то, что он целую четверть века публично «раздевал» всех прославленных знаменитостей Франции и Европы. Он много зарабатывал на продаже своих брошюрок, озаглавленных «Современная история», вплоть до того дня, пока один из его платных сотрудников не разоблачил самого Мирекура в той же порочной практике, в какой тот обвинял Дюма. Эжен де Мирекур удалился в монастырь, где и умер.

Глава XXXVI

ТАЙНА, КОТОРАЯ ДОЛЖНА ОСТАТЬСЯ НЕПРИКОСНОВЕННОЙ

Главной жертвой «дела Мирекура» пал, наверное, Александр.

Начиная с этого времени он чувствовал себя очень неуютно в обществе отца; Александра так терзали вопросы, которые нельзя было задать отцу, что он нашёл какой-то предлог, чтобы перебраться в Париж. Сняв скромную комнатку, он впрягся в работу писателя, решив самостоятельно зарабатывать на хлеб.

Александр глубоко страдал. Он избегал самых близких друзей, ошибочно думая, что они будут смотреть на него с насмешкой, а в их самых банальных словах сквозить презрение.

Он писал день и ночь, по многу раз переделывая каждую страницу, чернила на которой размывали слёзы бессильного гнева.

Дюма же как ни в чём не бывало продолжал вести свою привычную жизнь. Тем не менее он говорил сыну: