Королев: факты и мифы

Еще не зная о смерти Сталина, Королев записал 5 марта: «Тревога не оставляет сознание ни на минуту. Что же с ним будет и как хочется, чтобы все было хорошо». На следующий день: «Умер наш товарищ Сталин... Так нестерпимо больно на сердце, в горле комок и нет ни мыслей, ни слов, чтобы передать горе, которое нас всех постигло. Это действительно всенародное, неизмеримое горе – нет больше нашего родного товарища Сталина... В самые трудные минуты жизни всегда с надеждой и верой взоры обращались к товарищу Сталину. Самый простой, самый маленький человек мог к нему обратиться и всегда получал просимую помощь. Его великим вниманием была согрета любая область нашей жизни и работы... Сталин – это свет нашей жизни и вот его теперь нет с нами...»

7 марта: «Не могу ни за что взяться и собраться с мыслями».

8 марта: «Как страшно тяжело на сердце».

9 марта: «Слушали по радио похороны товарища Сталина. Как страшно тяжело. Как хорошо говорили тов. Маленков, Берия и Молотов. Кроме неисчерпаемого народного горя к тому, что было сказано, добавить нечего. Наш товарищ Сталин всегда будет вечно жить с нами».

Трудно передать те чувства, которые испытываешь, читая эти строки. Он же все видел: Бутырку, Лубянку, пересылки, страшные трюмы пароходов Дальстроя, лагеря смерти на Колыме, золотые клетки шарашек. Он жил, разговаривал, работал с сотнями осужденных людей, знал, убежден был в их абсолютной невиновности, тогда, как он, очень умный человек, психолог, великий знаток людей мог не связать своей судьбы, судьбы своих товарищей, уничтоженных физически и духовно искалеченных, с именем Сталина?! Как он мог написать, что, обращаясь к Сталину, «самый маленький человек... всегда получал просимую помощь», если сам обращался – помните его страстное, жгучее письмо Сталину, написанное в Бутырке 13 июля 1940 года (см. главу 33), – и никакой помощи не получил. На его глазах письма такие писали сотни людей и ни одного из них Сталин не спас, ни одному не помог. Тогда, как можно объяснить его скорбь? Когда я вспоминаю плачущих студентов на траурном митинге в большой химической аудитории МВТУ, я могу это понять: что знали эти мальчишки, что знал я сам? Но Королев! Почему он написал это?

А может быть, он, еще не реабилитированный вчерашний зек, писал для того, чтобы это прочла не только Нина Ивановна? Письма шли с оказией, но куда заходили до адресатов эти письма, мы не знаем. И Королев не знал, но, быть может, догадывался, что конверты эти со сверхсекретного полигона не минуют недремлющего ока Ивана Александровича Серова? Можно ли предположить, что Королев лукавил, дабы рассеять все сомнения в его верноподданнических чувствах? А сомнения такие были в 1946 году, и позднее – в 1952-м. Я спросил об этом однажды одного из соратников Королева Владимира Павловича Бармина.

– Вполне может быть. Почта, идущая с полигона, читалась, надо полагать, не только адресатами.

– Но ведь Сергей Павлович всегда передавал письма для Нины Ивановны с людьми, которым он доверял...

– Видите ли в чем дело. И Королев, и Глушко были сидельцами, т.е. людьми, которые сидели, прошли все ужасы репрессий. Это люди душевно искалеченные, пропитанные страхом, испуганные на всю жизнь. Внешне это могло никак не проявляться, это сидело в сидельцах очень глубоко. Поэтому исключить такую версию нельзя. Мы же не знаем, куда по дороге к Нине Ивановне заезжали курьеры...

В словах Бармина – немалая доля правды. Предположить в Сергее Павловиче верноподданническое лукавство, конечно, можно. Но поверить в него трудно. Подобная гипотеза разрушает образ того Королева, которого я знаю. Глубинный страх сидельца, конечно же, не миновал Королева. Забыть прииск Мальдяк он не мог. Профессор Всеволод Иванович Феодосьев, многолетний консультант ОКБ по вопросам устойчивости, вспоминал один разговор Сергея Павловича со своими ближайшими сотрудниками.

– Помните, братцы, – говорил Королев, – мы тратим страшные деньги. После таких неудач ничего не стоит «пришить» нам политическое дело – сознательную экономическую диверсию. Я эти штуки знаю...

Но при всем «комплексе сидельца» не такой все-таки человек был Сергей Павлович, чтобы так хитрить в письмах. И слишком простое получается в этом случае объяснение, слишком примитивное для такого характера.

В том-то и драма Королева, что писал он искренне, что даже он, человек невероятно раскрепощенного мышления и раскованной воли, задавить в себе раба был не в силах. Он, всю жизнь обгонявший время, был, тем не менее, и продуктом своего времени. Поэтому, кстати, и интересен он для потомков. Увы, Королев был искренен: раб оплакивал господина. Он даже Устинова в одном из писем называет «хозяином». Просто плакать хочется. Нет, не Королева оплакивать – время, в котором он жил.

Отстонали траурные марши, время возвращало в русло повседневных трудов разлившиеся в печали человеческие заботы. Танками пробивали в осевших, набухших весенней влагой снегах дорогу к стартовой площадке, готовили новую ракету к экзаменам.