Королев: факты и мифы

Он не понимал, что, увлеченно рассказывая мне о своей работе, он рассказывает мне и о себе, и о Королеве, об атмосфере их общего труда, о том, почему эти люди нашли друг друга и так много сделали вместе. Он не понимал, что, рисуя мне векторы скоростей, он рисует автопортрет. Наверное, в нем можно было разглядеть и отрицательные черты. Я не могу о них говорить, потому что недостаточно хорошо знал его, чтобы суждение мое имело цену. Однако все, даже люди, критически к нему относившиеся, не могли не признать в нем крупного характера, не могли не отметить, например, стабильной пилюгинской бескомпромиссности. Никогда не слыл соглашателем. Если надо было для принятия какого-либо решения предварительно людей «обработать» и среди них был Пилюгин, с него никогда не начинали, он мог все сразу завалить. Мог, нарушая всякую чиновную и военную субординацию, вдруг «рубануть с плеча», после чего срочно надо было решать, как быть – продолжать атаку или, обратив все в шутку, откатиться на запасные рубежи. Но он никогда не был наивным «рубакой», этаким простачком. У него был дальний крестьянский ум, вроде бы рассеянный, но дело знает крепко, терпеливый, но быстрый, притом – отменный тактик. Бывали случаи, когда он без крика, грозных речей и кулачного стука заставлял многих упрямцев, включая и самого Королева, выбрать нужный ему путь. Умен и хитер. Таким руководителем был Николай Пилюгин.

– Мне рассказывали, – сказал я, – что Устинов считал, будто изо всех Главных конструкторов вы лучше всех знаете производство.

Помолчал, покрутил языком:

– Может быть, и так. Ему виднее...

– А Королев?

– Видите ли, в чем тут дело... Я действительно хорошо знал производство. Но вся штука в том, что Королев знал и свое производство, и мое производство. И производство Рязанского, и всех других Главных...

В разные дни Пилюгин рассказывал о разных годах, беседы наши не отличались строгой системой. Рассказывая, он непременно листал свои замечательные альбомы – лица людей помогали вспоминать. Ракет на фотографиях не было, но в разные дни он рассказывал и о разных ракетах, он относился к ним, как к живым существам: у них было разное «детство», разный «характер», разная судьба и разный срок жизни, определяемый уже не богом, а людьми.

– Нам, прибористам, всегда больше всех доставалось, – с улыбкой признался однажды Пилюгин. – Не так летит – управленцы виноваты. Особенно, помню, намаялся я с Р-1. Началось с того, что сразу после включения двигателя он самовыключался. Все на нас: ваша-де система вырубает двигатель! А мы сумели доказать, что выключение это – следствие хлопков, которые возникают из-за неравномерности процесса горения во время запуска. Ведь такое в кабинете не докажешь. Нам, прибористам, все доказывать приходилось на натуре – он опять по-детски улыбнулся...

«Нам, прибористам» – эти слова почему-то врезались в память. Думал о них, возвращаясь с его дачи в Москву. Ночные бабочки зелеными кляксами разбивались о лобовое стекло машины. А приборист, наверное, сейчас альбомы свои собирает со стола...

– Какая ракета была самой трудной? – спросил я, когда мы снова увиделись.

– Легких не было...

– А Р-5?

– Не приведи господи...

Они потом часто вспоминали свою поездку в Сталинград. Картины их жизни внешне не были пестры, и эти несколько дней, окрашенные в совершенно непривычные цвета, запомнились надолго.

Уже 4 мая Королев и Пилюгин, отправив жен в Москву, вернулись в Капустин Яр, чтобы продолжить усмирение непокорной и своенравной ракеты Р-5.

Через две недели Королев пишет домой:

«Наша жизнь и работа идет здесь теми же совершенно сумасшедшими темпами. Последняя работа нас всех за 3 суток ее непрерывной подготовки довела до полного изнеможения. Дело еще осложняется тем, что у нас днем стоит совершенно невозможная жара... Дела наши по-прежнему идут очень трудно, и за каждый сантиметр успеха или даже просто положительного результата приходится напряженно, настойчиво бороться».