Королева Юга

Она умница, подумала Тереса. Гораздо умнее меня, и мне остается только гадать, почему в таком случае у нее все сложилось так, как сложилось. Ведь у нее было все. Даже мечта. Но эта мечта помогала ей жить, когда она сидела за решеткой. Неплохо было бы узнать, что помогает ей сейчас. Помимо частых выпивок, и девочек время от времени, и порошка, который она нюхает до одурения, и этих бесконечных рассказов о том, что мы будем делать, когда станем мультимиллионершами. Этим вопросом я тоже задаюсь. Хотя не стоит чересчур усердствовать.

– Я парвеню, – сказала она.

Это прозвучало почти вопросом. Она никогда не произносила этого слова, не слышала его раньше и не встречала в книгах, но интуитивно поняла его смысл. Пати расхохоталась:

– Ха-ха-ха! Конечно. В определенном смысле – да, ты парвеню. Но совершенно необязательно, чтобы все об этом знали. Ты перестанешь быть парвеню.

В выражении ее лица Тересе почудилось что-то странное. Словно что-то причиняло ей боль и вместе с тем забавляло. А может, вдруг пришло ей в голову, это просто сама жизнь?..

– Как бы то ни было, – проговорила Пати, – если даже ты ошиблась в выборе, крайнее средство – держаться с максимальным достоинством. В конце концов, все мы когда-то ошибаемся… – И закончила, продолжая смотреть на нее: – Я имею в виду одежду.

В это же время появились и другие Тересы: незнакомые женщины, которые жили в ней всегда, хоть она даже не подозревала об их присутствии, и другие, новые, возникали в зеркалах, в серых рассветах, в тишине, где она и обнаруживала их с интересом, а иногда и с удивлением. Гибралтарскому адвокату Эдди Альваресу – тому самому, что нашел применение деньгам Сантьяго Фистерры, а потом практически не занимался юридической защитой Тересы, – довелось встретиться с одной из этих женщин. Эдди не был храбрецом. Он старался держаться подальше от неприглядных сторон этого бизнеса, предпочитая многое не видеть и не знать. Неведение, сказал он, когда мы беседовали в гостинице «Рок», есть мать многой мудрости и хорошего здоровья. Поэтому все бумаги, которые он нес под мышкой, упали на пол и разлетелись, когда, включив свет на лестнице своего дома, он обнаружил сидящую на ступеньках Тересу Мендоса.

– Черт! – только и сумел произнести он.

Потом на некоторое время он и вовсе онемел. Стоял, прислонившись к стене и даже не пытаясь подобрать валяющиеся у ног бумаги, не пытаясь сделать ничего – только успокоить бешено колотящееся сердце; а Тереса, по-прежнему сидя на ступеньках, неторопливо и подробно информировала его о причине своего визита. Своим мягким мексиканским говором, словно робкая девочка, по чистой случайности оказавшаяся замешанной в дело. Ни упреков, ни вопросов о картинах, в которые были вложены деньги Сантьяго, или о самих исчезнувших деньгах. Ни единого упоминания о полутора годах, проведенных в тюрьме, о том, как гибралтарец умыл руки, когда надо было защищать ее. Она только сказала: в темноте все выглядит серьезнее. Более впечатляюще – так я думаю. Поэтому я здесь, Эдди. Чтобы произвести на тебя впечатление. Время от времени свет на лестнице автоматически гас; Тереса, не вставая, поднимала руку к выключателю, и перед нею снова появлялось желтоватое лицо адвоката, его испуганные глаза за стеклами очков, которые, скользя по влажной жирной коже, так и норовили съехать с переносицы. Я хочу произвести на тебя впечатление, повторила она, уверенная в том, что адвокат находится под этим впечатлением уже неделю. С тех самых пор, как газеты сообщили, что сержанту Ивану Веласко нанесли шесть ударов ножом на парковке одной из дискотек – в четыре часа утра, когда он, разумеется, пьяный, направлялся к своему новенькому «мерседесу». Какой-то наркоман или черт знает кто, затаившийся среди машин. Обычное ограбление, каких много. Часы, бумажник и все прочее. Но по-настоящему обеспокоил Эдди Альвареса вот какой факт: убийство сержанта Веласко произошло ровно через три дня после того, как другого его знакомого, надежного человека по имени Антонио Мартинес Ромеро, иначе Антонио Каньябота, или просто Каньябота, обнаружили мертвым в одном из пансионов Торремолиноса. Голый, в одних носках, он лежал на животе со связанными за спиной руками. Задушенный. Сделал это, по всей видимости, гомосексуалист, подошедший к нему на улице примерно за час до его кончины. Этих двух историй, сопоставленных одна с другой, вполне хватало, чтобы произвести впечатление на кого угодно, особенно если этот кто угодно обладал достаточно хорошей памятью, а у Эдди Альвареса она была очень хорошая, чтобы помнить о роли, которую сыграли жандармский сержант и Каньябота в деле, связанном с Пунта-Кастор.

– Клянусь тебе, Тереса, я не имел никакого отношения…

– К чему?

– Ну ты же знаешь… Ни к чему.