Королева Марго

На переднем плане стоял деревянный станок с веревками, блоками и прочими принадлежностями пытки. Дальше в жаровне пылал огонь, бросая красноватые отсветы на окружающие предметы и придавая еще более мрачный вид силуэтам людей, стоявших между Коконнасом и жаровней. Рядом с одним из каменных столбов, поддерживавших свод, недвижимый, как статуя, стоял какой-то человек с веревкой в руке.

Казалось, он был высечен из одного камня со столбом, к которому он прислонился. По стенам, над каменными скамейками, между железными кольцами висели цепи и сверкала сталь.

— Ого! Зал пыток в полной готовности. Должно быть, он только и ждет своей жертвы! — прошептал Коконнас. — Что это значит?

— Марк-Аннибал Коконнас, на колени! — произнес чей-то голос, заставивший Аннибала поднять голову. — Выслушайте на коленях вынесенный вам приговор.

Это было одно из тех приказаний, которые все существо Коконнаса инстинктивно отвергало.

Оно и это предложение готово было отвергнуть, а потому два человека нажали на его плечи так неожиданно, а главное, так сильно, что он упал обоими коленями на каменный настил.

Голос продолжал:

— «Приговор, вынесенный на заседании суда в Венсеннской крепости по делу Марка-Аннибала де Коконнаса, обвиненного и уличенного в преступлении, заключающемся в оскорблении его величества, в покушении на отравление, в ворожбе и колдовстве, направленных против особы короля, в заговоре против государственной безопасности, а также в том, что своими пагубными советами он подстрекал принца крови к мятежу…».

При каждом из этих обвинений Коконнас в такт отрицательно мотал головой, как это делают непослушные школьники.

Судья продолжал:

— «Вследствие вышеизложенного означенный Марк-Аннибал де Коконнас будет препровожден из тюрьмы на площадь Сен-Жан-ан-Грев и там обезглавлен, имущество его будет конфисковано, его строевые леса будут срублены до высоты в шесть футов, его замки будут разрушены и в чистом поле будет поставлен столб с медной доской, на коей будут указаны его преступление и кара…».

— Что касается моей головы, — сказал Коконнас, — то я не сомневаюсь, что ее и впрямь отрубят, ибо она — во Франции и слишком далеко зашла. Что же касается моих строевых лесов и моих замков, то ручаюсь, что всем пилам и всем киркам христианнейшего королевства там делать будет нечего!

— Молчать! — приказал судья и продолжал:

— «Сверх того, означенный Коконнас…».

— Как? — перебил Коконнас. — После того как мне отрубят голову, со мной будут еще что-то делать? По-моему, это уж чересчур жестоко!

— Нет, сударь, не после, а до… — отвечал судья и продолжал:

— «Сверх того означенный Коконнас до исполнения приговора должен быть подвергнут чрезвычайной пытке в десять клиньев..».

Коконнас вскочил на ноги, испепеляя судью сверкающим взглядом.

— Зачем?! — воскликнул он, не найдя кроме этого наивного вопроса других слов, чтобы выразить множество мыслей, зародившихся у него в мозгу.

В самом деле, пытка была для Коконнаса полнейшим крушением его надежд: его отправят в часовню только после пытки, а от пытки часто умирали, и умирали тем вернее, чем сильнее и мужественнее был человек, смотревший на вынужденное признание как на малодушие. А если человек ни в чем не признавался, пытку продолжали, и не только продолжали, но пытали еще более жестоко.

Судья не удостоил Коконнаса ответом, так как окончание приговора отвечало за него, а потому продолжал читать;

— «…дабы заставить его назвать своих сообщников, раскрыть заговор и все козни во всех подробностях».

— Черт побери! — воскликнул Коконнас. — Вот это я называю гнусностью! Вот это я называю больше чем гнусностью, — это я называю подлостью!

Привыкший к различным проявлениям гнева несчастных жертв — гнева, который страдания ослабляют, превращая в слезы, — бесстрастный судья сделал знак рукой.

Коконнаса схватили за ноги и за плечи, свалили с ног, понесли, усадили на допросный стул и прикрутили к нему веревками прежде, чем он успел даже разглядеть тех, кто совершал над ним насилие.

— Негодяи! — рычал Коконнас, сотрясая в пароксизме ярости стул и его ножки так, что заставил отступить самих истязателей. — Негодяи! Пытайте, бейте, режьте меня на куски, но, клянусь, вы ничего не узнаете! Вы воображаете, что вашими железками и деревяшками можно заставить говорить такого родовитого дворянина, как я? Попробуйте, попробуйте, я презираю вас!

— Секретарь! Приготовьтесь записывать, — сказал судья.

— Да, да, приготовляйся! — рычал Коконнас. — Будет тебе работа, если станешь записывать то, что я скажу вам всем, гнусные палачи! Пиши, пиши!

— Вам угодно сделать признания? — так же спокойно спросил судья.

— Ни одного слова, ничего. Идите к черту!

— Вы лучше поразмыслите, сударь, пока они все приготовят. Мэтр! Приладьте господину сапожки.

При этих словах человек, доселе неподвижно стоявший с веревкой на руке, отделился от столба и медленным шагом подошел к Коконнасу, — тот повернулся к нему лицом, чтобы скорчить ему рожу.

Это был мэтр Кабош, палач парижского судебного округа.