Королева Жанна. Книги 1-3

И вот… С чего все же это началось? Пожалуй, с самого начала, с коронации. Его пост был в тот день в дверях аббатства Лор, и он совсем близко видел, как мимо него прошла юная девочка с огромными глазами, в которых было такое выражение, словно ее вели на казнь. От этого ничего не изменилось и все изменилось, но он сам этого не сознавал. Он не понимал, почему ему так радостно и как-то прочно на душе — он принимал эту радость как нечто разумеющееся само собой, и лишь когда она становилась слишком явной, он думал и вспоминал: «Ах да, есть на свете беленькая девочка, вся чистая и светящаяся, и это моя королева, и слава Богу. И я счастлив служить ей».

Потом он увидел томик стихов Ланьеля с грифом: «Оттиснуто соизволением Ее Величества». Большую часть стихов он знал раньше, по спискам, их читали в обществе пантагрюэлистов и громко восхищались ими: во-первых, то был запретный плод, во-вторых, стихи в самом деле были хороши. И теперь все эти запретные песни слились с образом голубоглазой девочки. Книжка стала источником сладкого мучения; лейтенант Бразе читал и перечитывал и повторял стихи про себя каждый раз с новым чувством.

Любовь подкралась незаметно, и он долго оставался в неведении, а когда очнулся — было уже поздно, бежать было некуда.

В душе его скопилось много горючего материала, и достаточно было искры, чтобы вспыхнул пожар. Искра мелькнула в ту незабываемую минуту, когда он дышал с ней одним дыханием, когда она, перегнувшись с седла, смотрела ему глубоко в глаза и говорила таким милым, таким нежным, совсем не королевским голосом… когда ее круглое колено, туго обтянутое белым сафьяном и сверкающее, как солнце, было так близко, что его можно было бы коснуться губами…

Тогда он впервые представил ее в своих объятиях, и ему стало страшно. Он сейчас же прогнал от себя эту мысль, он не желал признаваться себе в том, что любит ее. Он не имел права любить ее. Ночами он кусал себе руки и проклинал судьбу, а днем, затянутый в мундир, прямой, как трость, суровый, как катехизис, появлялся во дворе Дома мушкетеров и нагонял тоску на своих подчиненных. Он почти перестал бывать в кружке пантагрюэлистов: он сознательно изнурял себя длительными верховыми поездками, занятиями в фехтовальном зале, он безжалостно гонял своих мушкетеров на плацу, причем сам выматывался больше всех. Наградой за все его усилия был сон, подобный смерти, — без сновидений, разъедающих душу.

Как-то, сидя дома, он забылся и вывел на листке бумаги: Жанна,и ему на весь вечер хватило любования этими пятью буквами. Это была маленькая радость, которую он позволил себе, и с тех пор он целый день предвкушал, как вечером он выпишет на бумаге дорогое имя. Но эта страсть к надписям была опасна: как-то в январе, в приемной Дома мушкетеров, он настолько потерял власть над собой, что написал Жанна

пальцем на запотевшем стекле — хорошо еще, что никого не случилось поблизости.

Потом был второй взрыв, второе потрясение — диспут и схватка на площади Мрайян. Он выпил тогда в компании веселых победителей и просидел всю ночь без сна, вспоминая все подробности. Ведь он знал, что это она, а она знала, что это он. «Возьмите меня на руки и донесите до кареты» Аманда тоже просила взять ее на руки… В самом ли деле она подвернула ногу, или же…

Но самое тяжелое началось после италийской коронации, когда он понял, что она упала нарочно, лишь для того, чтобы он поднял ее на руки, когда он дошел до мысли проникнуть в ее спальню. Хорошо было писать Жаннана листе бумаги и тихо любоваться этими пятью буквами. Теперь он начал писать ей письма. Душа его начала раздираться надвое: он чувствовал себя то титаном, который выше всех вельмож и принцев, то тем, кем он был в действительности — маленьким, безвестным офицером. Что ему оставалось? Решиться и проникнуть к ней? Нет. Он не имел права. И вовсе не потому, что она была королева, а он — бессловесная шпага у подножия ее трона. Что-то более высокое, более важное удерживало его: он ее любил.

Оставалось только грызть решетку ее дворца…

Итак, Аманда оказалась пророчицей. Это была именно та, безумная, нечеловеческая любовь, которая связала его на жизнь и на смерть, и он должен был нести ее в себе, нести свою любовь, свою муку и не надеяться ни на что.

И все же ему хотелось надеяться.

Дверь со стуком распахнулась. Он подскочил как ужаленный. Держась за косяки, пошатываясь, перед ним стоял лейтенант Алан, из-за его спины выглядывали пьяные рожи.

— Г-господин Бр-р… Бразе, — икая, выговорил Алан, — как равный в чине, я обращаюсь к вам с просьбой… р-разделить наше общество… Не отбивайтесь от нас, дорогой мой…

Вот она, его действительность, его жизнь, его правда. Не райские высоты, а пьяная кордегардия…

— Оставьте меня! — закричал он, словно от страшной боли.

— Господа, — мерзко ухмыляясь, произнес Грипсолейль, — надо же понять господина лейтенанта… Он верно служит королеве Иоанне… честь ему и слава… Господа, оставим лейтенанта в покое… пойдемте лучше, выпьем за королеву Ио-анну… Деву Виргинии… ик…