Королевская аллея

Балы перемежались спектаклями, оперы — парадами. Двор непрестанно переезжал с места на место: в марте мы отправлялись в Сен-Клу, в апреле в Сен-Жермен, в июне в Версаль, в августе в Шамбор, в сентябре в Фонтенбло, и всякий раз путешествие это являло собою великолепнейшее зрелище — Король в окружении гвардейцев, экипажей, лошади, толпы сопровождающих; все это напоминало пчелиную матку, что вылетает в поля со всем своим ульем. Куда бы мы ни направлялись, роскошь нашего поезда соперничала с его величием. «Народ обожает зрелища, — говорил мне Король, — с их помощью монарх привлекает к себе умы и сердца людей куда вернее, чем наградами и благодеяниями». Каждую ночь садовники меняли цветы в садах: мы засыпали среди тубероз, а просыпались в благоухании жасмина и левкоев. Каждый день вокруг нас, словно по мановению волшебной палочки, менялся пейзаж: там, где накануне было озерцо, назавтра возникала роща; там, где стоял лес, появлялся холм, или пруд, или фарфоровый павильон для закуски. Всемогущий Кудесник развлекался, изменяя Природу, Природа же, как и люди, смиренно подчинялась ему. Началось расширение Трианона и строительство Марли; в Версальский парк пересаживали деревья из Компьени; реки покидали привычные русла и текли к керамическим бассейнам с их бронзовыми тритонами.

В «домашние» дни я неспешно прохаживалась из бильярдной в залу для карточных игр, из буфетной с прохладительными напитками в музыкальный салон, улыбаясь одному, беседуя с другим, хваля тут менуэт, там пирамиду экзотических фруктов с Островов, — всегда одна, всегда скромно одетая, стараясь держаться как можно более смиренно и незаметно.

В час, когда Король обходил свои салоны, придворные тесной гурьбою стояли на его пути; мужчины проталкивались вперед, чтобы увидеть монарха и попасться ему на глаза; женщины поднимались на цыпочки, стараясь привлечь к себе его внимание и услышать из его уст какую-нибудь пустяковую любезность, которую после будут обсасывать целый год: «Эта роза божественно идет вам, кузина!», или «Мадам, я рад вас видеть!», или «Вы уже прогулялись по моим садам, мадемуазель?». Я позволяла оттеснить себя в последний ряд, к стене, где, кстати, легче дышалось, пропуская мимо себя всех желающих, вплоть до скромных буржуа. Чем большее смирение я проявляла, зная, что занимаю первое место подле Короля и зная, что это известно другим, тем сильнее моя гордость тешилась «этой утонченной сладостью превосходства»…

Вероятно, именно это наслаждение славою слишком опьянило меня, если я не увидела раньше, до какой степени дошло, буквально в несколько лет, падение нравов в придворном обществе и в городе: скука и безделье толкали вельмож на поиски совсем уж непристойных развлечений, необходимость вести разорительный образ жизни заставляла прибегать ко всяким незаконным аферам; словом, Двор наш, как никакой другой, глубоко погряз в самых извращенных и невиданных пороках.

Безумное увлечение азартными играми, никогда не поощряемое Королем, достигло апогея: на карты ставили даже собственную жизнь; игроки, не стесняясь даже тем, что находились в королевских апартаментах, вели себя не лучше умалишенных — вопили, стучали кулаками по столу, сквернословили так, что волосы дыбом вставали, приходили в полнейшее неистовство; некоторые, совершенно забыв о чести, старались загрести деньги любыми средствами, уподобляясь грабителям с Нового моста. «Там все орут, сцепившись в драке. Вот Двор у Короля-Гуляки!» — пелось в одной песенке тех времен.

Необузданная страсть к крепким напиткам также способствовала разгулу молодежи, которая никак не могла утолить снедавшую ее жажду наслаждений. Пятнадцатилетние герцогини развлекались пьянством в винных погребах, в компании слуг; распевая при этом: «Бахус нам румянит лица. Глядь, кушетка пригодится!» Принцы слонялись ночами по парижским кабакам, возвращаясь домой лишь к утру, бесчувственно пьяными, в каретах; самые знатные дамы напивались до того, что могли прямо посреди салона, прилюдно, извергнуть, и сверху и снизу, поглощенные в изобилии напитки.