Королевская аллея

Затем госпожа Гюйон дала мне свое «Толкование Песни Песней», а вслед за ним толстую, еще не изданную рукопись, под заглавием «Потоки». Читая все это, я чувствовала, как рождается жажда экстаза, которая переворачивала мне душу. Мои подруги-герцогини, одна за другой, также познали этот экстаз «новой молитвы» и обрели в ней полное утешение души. «Кратчайший путь» вскоре украсил собою библиотеки всех набожных людей; книжкой начали интересоваться и при Дворе. Однажды вечером я попыталась прочесть ее Королю; послушав несколько минут, он пожал плечами и сказал, глядя на меня с легким презрением: «Бредни, мадам, чистые бредни!» Это меня не удивило и не смутило: я знала, что Король не настолько преуспел в духовной практике, чтобы сразу проникнуться смыслом этой книжечки; набожность его была чисто внешней.

Наше тайное тесное «сообщество герцогинь» (или «монастырь», или «маленькая паства», как мы себя называли), вскоре получило новое название — «Братство Чистой Любви». Мы приняли в него несколько благочестивых особ из числа придворных госпожу де Данжо, госпожу де Вантадур. Мы изобрели особый шифр, чтобы сообщаться меж собою, взяли себе таинственные прозвища, словом, пустились на детские выходки, которые господин Фенелон и госпожа Гюйон, однако, поощряли, говоря, что нельзя бояться быть смешным и что нет ничего страшнее, чем мудрость мудрецов…

В нашем маленьком кружке я обрела истинные радости: мои подруги вкладывали в свои отношения искренность и простоту, от которых долгое пребывание при Дворе и брак с Королем давно отучили меня. Господин Фенелон, со своей стороны, так прекрасно сочетал детскую невинность и простоту с глубоким умом и самым сложными рассуждениями, что я с каждым днем все с большей радостью отдавалась нашей дружбе. Он присылал мне длинные письма, которые я заботливо переписывала в свои «потайные тетради».

Об этих письмах я ничего не сообщала епископу Шартрскому, моему духовнику, боясь его ревности; я была уже достаточно опытна, чтобы понимать, что некоторые исповедания составляют драгоценный капитал для исповедника. Вдобавок, я не была уверена, что епископ способен на тот чистый экстаз, который охватывал членов нашей «маленькой паствы»; его вера казалась мне более суровой и земной, а, впрочем, эти различия меня мало волновали. «В доме Отца моего много обитателей».

Оба моих духовных наставника, явный и тайный, были однако согласны в том, что мне без промедления следовало заняться реформацией Сен-Сира.

Надобно признать, что в первые годы существования Дома Святого Людовика я, сама того не желая, заразила своей гордынею и дам и воспитанниц нашего заведения. Я желала, чтобы эти последние развивались умственно, — они же начали относиться ко всему с едкой насмешкою; я хотела немного побаловать их, избавив от черной работы, — они же стали третировать сестер-монахинь и даже наставниц своих, как служанок, взяв такие высокомерные, изнеженные манеры, которых не видывали и у принцесс.

Этому способствовала и политика госпожи де Бринон. Сама она была воплощением добродетели, но притом вела себя, как светская дама: сочиняла стишки, состояла в регулярной переписке с философом Лейбницем и всякий день принимала придворных особ в своих апартаментах, украшенных редкостными коврами и цветами… Кроме того, ее любовь к роскоши была причиною того, что она не удерживалась в рамках средств, отпускаемых на содержание Дома… Таким образом, после долгих раздумий я решила прежде всего расстаться с нею. Это оказалось не так-то просто: она была назначена главою Дома «пожизненно», о чем свидетельствовал рескрипт Короля. После долгих уговоров она наконец согласилась просить его об отставке под предлогом плохого здоровья; я назначила ей щедрый пенсион и, поскольку она поняла, что худой мир лучше доброй ссоры, мы поддерживали с нею переписку многие годы, вплоть до ее смерти.

Однако эта мера не позволила вернуть девиц в их первозданное состояние духовной чистоты, а вкус к театру, который я сама привила им, окончательно вскружил их глупые головки. Успех на представлениях «Эсфири» и бурные аплодисменты многочисленной публики внушили нашим воспитанницам столь высокое мнение о себе, что они начали отказываться петь в церкви, дабы молитвы и псалмы не повредили их голосам.

Вспоминая свою нищую молодость, я поначалу не жалела для них ни лент, ни пудры, ни ожерелий; результатом этой слабости и театральных успехов стала чудовищная приверженность к красному цвету и побрякушкам, из-под которых почти не видно было форменное платье — скромная одежда прилично воспитанных девушек. Более того, мы обнаружили несколько любовных интрижек: девицам на спектаклях совали записочки, пажи из замка то и дело перелезали через изгородь…