Королевская аллея

Укрывшись в часовне, я выплакала свое горе, тем более острое, что я одинаково любила и моего маленького принца и бедняжку-покойницу Франсуазу и безумно боялась еще раз оказаться свидетельницей ужасной детской агонии. Однако безграничная любовь к герцогу дю Мену возбраняла мне покинуть этого ребенка; приходилось остаться и снова терпеть нескончаемую муку бессилия. К вечеру явился господин де Лувуа, — его прислали изложить мне доводы родителей, я же с полной откровенностью высказала ему свои, и мне показалось, что он внял им; в результате, я все-таки вынуждена была согласиться на примирение.

Итак, мы с госпожою де Монтеспан заключили мир; она даже вызвалась оплатить заупокойные мессы по Франсуазе в церкви Святого Сульпиция; но при каждой болезни детей ссоры наши возобновлялись. «Ваша чувствительность нуждается в строгой узде», — внушал мне шепотом мой исповедник всякий раз, как видел меня в слезах. Господин де Лувуа служил нам с маркизою посредником и миротворцем. Король же со смехом говорил: «Мне куда труднее принудить к миру вас двоих, нежели все страны Европы!»

Пятнадцать лет подряд длилась эта борьба, замешанная на дружбе и ненависти, уважении и презрении, мёде и желчи; бывали дни, когда я страстно желала себе постоянного (лишь бы не очень тяжкого) несчастья в жизни, предпочитая его внезапным и кратким радостям, чередовавшимся со скандалами, от которых у меня разрывалось сердце.

Ибо ссоры эти были, к сожалению, столь же часты, сколь и непредсказуемы. Я никак не могла понять, по какой-такой причине «прекрасная госпожа» вдруг изливает на меня яд своих речей или колет злобными насмешками, на потеху публике. Например, однажды, когда зашла беседа об одной молодой и не очень строгой вдове, которую я осуждала, она с многозначительным видом бросила: «Госпожа Скаррон весьма строго судит других». От подобных реплик я буквально задыхалась. Но этим не ограничилось: через несколько месяцев после моего приезда ко Двору она начала обращаться со мною, как со служанкой.

Она снова была беременна и ей скоро предстояло родить. На этот случай она изобрела особый фасон платьев-«распашонок», скрывающих талию; впрочем, надевая их, она именно объявляла всему свету то, что желала утаить. «Госпожа де Монтеспан опять нарядилась в свои «распашонки», — стало быть, опять в тягости!» — насмешливо замечали придворные острословы. Но только Король и я знали, что, обрядившись эдаким манером, она впадала обыкновенно в самое скверное расположение духа, а мешковатые одеяния прятали, кроме округлостей, еще и сердце, полное самой черной злобы.

Беременность ли была тому причиною или что-то иное? Внезапно она ополчилась на меня так жестоко, как никогда прежде. Для начала она прогнала, без всяких на то оснований, племянницу господина Скаррона, мадемуазель де Ла Артелуар, которую я вызволила из крайней нищеты, пристроив к ней горничной; старшую сестру этой девушки я взяла к себе в качестве компаньонки. Далее госпожа де Монтеспан взялась преследовать моего кузена Филиппа де Виллета и, придравшись к тому, что он гугенот, запретила военному министру продвигать его по службе. Все эти гадости делались без всяких объяснений, с одной лишь целью досадить мне.

Затем она начала требовать от меня услуг, которые я никак не должна была ей оказывать. То она велела мне причесать ее, то подложить дров в камин, то застегнуть ей платье; иногда она будила меня в два часа ночи с приказом почитать ей на сон грядущий, подшить юбку или сбить гоголь-моголь; у нее было вполне достаточно служанок для такой работы, но она объясняла, что никто не умеет услужить ей лучше меня, и произносила это слово «услужить» с таким наслаждением, будто долго смаковала и обсасывала его во рту, прежде чем выпустить наружу.

Я от природы довольно любезна и много раз оказывала той же госпоже де Моншеврейль куда более важную помощь и делала гораздо более неприятную работу, однако в данном случае очень хорошо видела, чего добивается маркиза: положение мое при Дворе было столь неопределенно, что несколько месяцев такой муштры превратили бы меня в горничную или еще того хуже.