Королевская аллея

— Говорят, у господина Скаррона не было ни гроша за душою, и гостям, желавшим у него поужинать, приходилось носить с собой еду… Вообразите, дорогой Лангле, что госпожа Скаррон продавала мебель у порога собственного дома, чтобы рассчитаться с долгами… Когда я брала бедняжку Скаррон к себе на службу, она жила в такой нужде, что держала одну лишь кухарку на все хозяйство. Зато нынче я не устаю восхищаться ее шитыми золотом платьями. Однако, мне кажется, эта долгая бедность оставила в ней что-то мещанское, не правда ли, Лангле? Вам следовало бы пойти к ней в советчики; она не глупа и скоро научится держать себя в обществе…

Она ничего не упустила — ни «Приют Безденежья», ни глупости, написанные Скарроном о Королеве-матери во времена Фронды, ни «пост», к коему принудил меня супруг; далее посыпались вариации — по ее мнению, весьма остроумные, — имени Скаррона: Скотон, Скверной, Скакун, Скаред, Скопец и т. д. Марсийяк, сын моего старого друга Ларошфуко, Лангле и вся прочая братия хохотали до слез.

Впервые Король оказался свидетелем подобной сцены; вдобавок, его любовница была нынче в ударе. Но он молчал, не глядел на меня и продолжал невозмутимо играть в карты.

Потом эта буря, не находя должного отклика, улеглась так же внезапно, как и возникла. Кто-то помянул Данжо, и фаворитка тотчас ухватилась за эту свежую добычу; она ненавидела Данжо, некогда служившего посредником между Королем и мадемуазель де Лавальер. Увидев, что обо мне забыли, я выждала несколько минут, чтобы придти в себя, и когда мое бешено стучавшее сердце утихло, а с ладоней сошли отметины от впившихся в них ногтей, вполголоса обратилась к Королю: «Сир, я полагаю, госпожа де Монтеспан более не нуждается во мне нынче вечером. Могу ли я просить Ваше Величество позволить мне удалиться?»

Король улыбнулся, кивнул и в тот миг, когда я уже переступала порог, медленно и очень громко произнес: «Я бесконечно благодарен вам за все оказанные мне услуги, госпожа де Ментенон!»

Очутившись в передней, я вынуждена была прислониться к стене; голова у меня кружилась — от счастья, от изумления, от признательности: Король назвал меня госпожою де Ментенон!

Какой униженной женщине выпадал столь блистательный реванш, заключенный в одной короткой фразе?! Этой фразою Король навсегда зачеркнул нищего Скаррона, убогое, преследующее меня по пятам прошлое, всякое упоминание о жизни, столь несовместной с его блестящим Двором, все злобные выходки своей любовницы, напомнив, что я служу вовсе не ей, а ему самому; этим неожиданным, потрясающим возвышением он наградил меня за выдержку, с которой я претерпела издевательства фаворитки. «Госпожа де Ментенон!»… «Госпожа де Ментенон!»… это имя, произносимое завистливым шепотом, в один миг облетело коридоры, лестницы и салоны замка; десятки перьев устремились к чернильницам, чтобы затем повторить в письмах, отсылаемых в Париж, в провинцию, за границу, это слово Короля, давшее пищу для предположений, расчетов и выводов; и вот уже маркиза де Севинье в своем особняке Карнавале запечатывала свое послание ко мне, начинавшееся вопросом: «Правда ли, дорогая моя малютка, что…»

«Да, правда!» — отвечала я всем, кто задавал мне тот же вопрос, — правда, что Король назвал меня госпожою де Ментенон и удостоил великой чести носить имя владения, которое я получила благодаря ему».

Дело представлялось тем более удивительным, что, присвоив мне имя, на которое я не имела никакого права, Король должен был бы отобрать его у весьма знаменитого и влиятельного семейства, владевшего замком до меня. Словом, то было потрясающее событие, и под стать ему — досада фаворитки: значит, Королю мало обманывать ее с молоденькими любовницами, он еще заставляет ее почитать, в ее собственном доме, женщин, недостойных целовать ей ноги! Но ее не так-то просто было запугать; вдобавок, она пребывала в самом едком расположении духа — вероятно, оттого, что целыми стаканами пила уксус, чтобы похудеть, — и в последующие дни устроила мне еще несколько бурных сцен, желая подчеркнуть, что если я и переменила имя, то отнюдь не переменила службу; однако я уже не обращала внимания на эти булавочные уколы. Мне было жаль только одного — что я не могу публично броситься к ногам Короля и горячо поблагодарить его; невозможность этого порыва огорчала меня тем сильнее, что доселе я ни разу не испытала желания встать на колени перед кем бы то ни было.

Однако приходилось скрывать свои чувства — и удовлетворение недавним успехом и привязанность, которой полнилось мое сердце. В присутствии Короля я вела себя с прежней сдержанностью и почтением: если он не говорил со мною, я не позволяла себе взглянуть на него даже украдкой и выказывала абсолютную холодность ко всему, до него касающемуся.