Королевская аллея

Если быть любовницею Короля так же позорно, как вступить в связь с последним из его лакеев, то служить Королю, напротив, вовсе не постыдно: короли облагораживают все, чего касаются, вплоть до стульчака для отправления естественных надобностей… Кроме того, отвергнув это предложение, я рисковала навлечь на себя гнев фаворитки и лишиться пенсиона, который после смерти Королевы-матери выплачивался мне из королевской казны. Неразумно отказывать в услугах тем, от кого зависишь, особенно, выставив причиною соображения приличий и морали: короли не принимают нравоучений от своих подданных, для этого у них есть исповедники.

Итак, здравый смысл подсказывал мне все выгоды этого дела, а природная склонность помогала согласиться с ним.

Я всегда любила детей, и они отвечали мне тем же; мне нравилось пеленать их, мыть, кормить, забавлять, учить. Кроме того, я уже много месяцев так скучала, что захотела развлечься, снова увидеть «червовую даму», чье могущество росло день ото дня, чаще бывать при Дворе и, если повезет, поговорить когда-нибудь с самим Королем. То, что Бон де Понс сообщила мне о госпоже Кольбер, окончательно утвердило меня в моем решении: оказывается, жена министра следила за воспитанием детей мадемуазель де Лавальер от Короля; если уж такая богатая, высокопоставленная дама взялась оказать подобную услугу, для меня в этом и подавно не было никакого бесчестья.

Первым делом я рассталась со своим домиком; в октябре я нашла другое жилье, более просторное и очень опрятное, на улице Турнель. Переезд этот приблизил меня одновременно и к спасению души и к ее погибели: в начале этой улицы жил аббат Гоблен, мой исповедник, а в конце — мадемуазель де Ланкло, моя давнишняя подруга…

Каждый вечер я спешила в предместье, чтобы навестить младенца (это была девочка, названная Луизой-Франсуазою) у кормилицы, куда поместила ее мадемуазель Дезейе; для новорожденной она отличалась необычайно изящным сложением, выглядела смышленой и обещала стать хорошенькой; я скоро привязалась к ней, как к родной дочери. Впрочем, кормилица, судя по всему, и считала меня ее матерью.

Очень скоро мне представилась возможность распространить мою любовь уже на двоих: 31 марта 1670 года госпожа де Монтеспан произвела на свет еще одного бастарда, на сей раз мальчика, которому дали имя Луи-Огюст. Этот ребенок, впоследствии получивший титул герцога дю Мена и с первой же минуты ставший моим «любимчиком», моим дорогим маленьким принцем, моей радостью и болью, родился в Сен-Жерменском замке, под покровом глубочайшей тайны.

Едва у маркизы начались схватки, как меня спешно призвали в Сен-Жермен. Была ночь; я по уговору надела маску, взяла фиакр и, сидя в нем, стала ждать у ограды замка. Прошло два часа, и из кустов вышел малорослый человечек в черном плаще, с ухватками заговорщика; это был тогдашний любимец Короля, господин де Лозен, который должен был помочь госпоже де Монтеспан разрешиться от бремени; он бросил мне на колени небрежно перевязанный сверток и торопливо шепнул на ухо, что чуть не умер со страху, пробираясь с ним через спальню уснувшей Королевы. «Этот малыш многое обещает, — сказал он. — Он уже понял свое положение и не издал ни единого звука, словно неживой!»

Фиакр помчался во весь опор; тут только я увидела, что младенца даже не спеленали, а всего лишь закутали, прямо голышом, в одеяльце. Стараясь уберечь его от ночного холода, я потуже стянула эту импровизированную пеленку, укрыла дитя своим плащом и прижала к груди. Через несколько минут я с облегчением почувствовала, что он согрелся и зашевелился, точно маленький зверек; он приник к моему сердцу и без всякого труда завладел им — на всю жизнь. В эту ночь я испытала подлинные чувства молодой матери.

С бесконечными предосторожностями я выбрала для ребенка кормилицу — мадам Барри; это была крепкая цветущая женщина с пухлой грудью, белозубая, опрятная, веселая; ее четырехмесячный сын, хорошенький, как ангел, был наилучшей рекомендацией белого и душистого молока своей матери.

Моя служба при двух детях доставляла множество хлопот. Для того, чтобы никто не заподозрил связи между этими младенцами, я поселила кормилиц в разных местах; приходилось не только скрывать их, но и часто менять жилье. Я снимала, один за другим, дома в Париже и предместье, без конца перевозя моих подопечных из квартала в квартал; всякий раз помещение нужно было обивать заново, и я сама делала эту работу, вскарабкавшись на лесенку, ибо мне запретили пускать в дом слуг, а кормилицы могли переутомиться и потерять молоко. Все ночи напролет я сновала между двумя домами, от Франсуазы к Луи-Огюсту и обратно, от одной кормилицы к другой, переодетая, в маске, неся подмышкой свертки с бельем или едой, а когда один из детей заболевал, оставалась с ним и проводила у его постели бессонные ночи, давая отдых кормилице.