Корона с шипами

Эдериус видел глазами этих людей, которых сам же он превратил в чудовищ, сердце его билось в унисон с их сердцами, чувства их были его чувствами. Но хотя именно он вселил в них непреодолимое желание убивать, от собственных своих созданий писцу становилось жутко. Они вдыхали запах своих жертв, и ноздри их раздувались, как у голодного зверя при виде мяса. И рот Эдериуса наполнялся слюной, как и их рты, и он ничего не мог с этим поделать.

Эдериус оторвался от рисунка и взглянул на Корону с шипами, стоявшую перед ним на постаменте. И за то мгновение, что каллиграф смотрел на нее, лабиринт переплетающихся золотых нитей точно отпечатался на сетчатке его глаза. И, вернувшись к работе, он увидел свой узор уже иначе, не так, как раньше, а сквозь этот отпечаток. Два образа наложились друг на друга, как две части одной головоломки, и внезапно Эдериус с неопровержимой уверенностью понял, что он должен делать.

Кисть как бы срослась с кистью его руки, а краски хлынули на пергамент, как кровь из раны. Никогда еще он не смешивал яркие, сочные цвета с такой смелостью. Мазки были стремительны и дерзки, исполнены дьявольского небрежного изящества и одновременно точны, как арбалетные болты снайпера, летящие прямо в цель.

Гонцы тоже достигли своей цели — рейзской деревни рядом с городком Чэлс. Лезвия кинжалов, висящих на их поясах, потеплели в предвкушении добычи, зубы были оскалены, чувства обострены, а хищные глаза пожирали все живое вокруг. И чем ближе продвигался к завершению рисунок Эдериуса, тем сильнее посланцы Изгарда ощущали свою общность. До того, как узорщик взглянул на Венец с шипами, они существовали отдельно друг от друга, теперь же стали единым целым.

А чародей Эдериус — с ясным умом, твердой рукой и метким глазом — дирижировал этим маленьким оркестром. Алые чернила заливали пергамент, люди короля набрасывались на жителей деревни. Писец слышал вопли жертв, видел, с каким ужасом разбегались они от свирепых монстров.

«Как же так, их же всего несколько человек...» — донесся до Эдериуса шепот одного юнца. А в следующую секунду золотая змея перерезала темно-пурпурную вену, и человек этот навсегда перестал говорить, мыслить, действовать.

Удары кисти предшествовали ударам ножа, а витки спирали становились действиями разыгрывавшейся на западе драмы. Дух Короны с шипами веял над узором Эдериуса. Корона была его музой — музой, жаждущей крови.

Девять человек было послано в ту деревню. Девять гонцов, отобранных Изгардом за искусное владение оружием и смекалку. И каким-то непостижимым образом воля сидящего за письменным столом рисовальщика объединила эти девять частей, девять личностей в одну.

Но Эдериус добивался большего. Он мог бы вести двадцать, тридцать, сто человек. Роту, батальон, целую армию! Он знал и умел все, что знали и умели они, их сила была его силой, а слабость их была погребена на дне чернильницы.

Линия за линией, дуга за дугой кружева узора заполняли страницу. Изначальный рисунок, над которым он с таким усердием и тщательностью трудился раньше, был забыт. Эдериус махнул рукой на требования симметрии, зеркального отображения, повторения форм. Ничто больше не имело значения — кроме воспроизведения того, что он увидел в Короне. Рейзские крестьяне, один за другим, в предсмертных конвульсиях валились в придорожную грязь, и сквозь потоки заливавшей пергамент крови начинали просматриваться контуры нового узора. Прекрасного, сложного, совершенного, бросавшего вызов рассудку, заставлявшего быстрее биться сердце и доводившего до предела возбуждение творца.

Резня близилась к концу. Когда в живых не осталось ни одного мужчины, гонцы принялись за женщин и детей. Трещали переломанные хребты, ломались под ударами кулаков челюсти, кишки вываливались из вспоротых животов. Но крики ужаса и мольбы о пощаде были лишь топливом, материалом для великого подвига писца. Он питался их страхом. Наконец все люди были перебиты, и ярость гонцов обратилась на животных. Они искромсали в куски собак, кур, свиней, телят — все, что жило и двигалось.

Девять человек было послано в ту деревню. Девять легковооруженных солдат. И меньше чем за час они расправились с населением деревни, численность которого в десятки раз превосходила их отряд.

Итак, больше убивать было некого, в армию отправили посланца с вестью о том, что путь свободен. Эдериус чувствовал, что силы его на исходе. Перепачканной золотыми и красными чернилами рукой он сделал последний росчерк, символизирующий конец битвы. Он чуть было не упустил гонцов. Ему с трудом удавалось сдерживать свое ликование. Он создал потрясающий узор. Корона с шипами полна тайн, и сегодня она на мгновение приоткрыла ему одну из них.

У Эдериуса слипались глаза. Кисть выпала у него из рук и со стуком упала на пол. Но узорщик уже ничего не слышал.

* * *

Он очнулся, поморгал, рука потянулась к листу пергамента. Инстинктивное движение любого узорщика: скорее проверить — высох ли рисунок? Сколько же я проспал? Рисунок был липким и почти сухим. Полтора, а может, и два часа.